Они сидели рядом на кухне. Маркус обнял ладонями кружку с чаем:
— Я не спускался сюда вниз, с тех пор как умер мой отец. Я был сидящим Шивой.
— Один? Он умер десять дней назад, — сказал Саймон. — Чем же ты питался?
— Там в холодильнике годовой запас еды, — объяснил Маркус. — Но газ выключили, поэтому я ел все в сыром виде. Мы всегда держали большой запас еды — на всякий случай.
— На какой всякий случай? — Он ждал. Бледный молодой человек сжал руки, лежавшие на коленях, но ответа так и не последовало. Он попытался зайти с другой стороны. — Ты всегда здесь жил?
— Нет, мы переехали, когда еще была жива мама, — Маркус улыбнулся при этом воспоминании. Его голубые глаза делались совершенно другими, когда оживали. Кожа его была белой, как бумага. — Тогда мы были счастливее. Но она заболела, и нам пришлось остаться в одном месте. Кто-то ее отравил.
— Зачем же ее было травить?
Маркус снова замолчал, пригубив горячего чаю.
— Откуда ты знаешь, что ее отравили?
— Отец сказал.
— Это что, доказано?
— Наш семейный врач сказал, что она умерла от естественных причин. Он приглашал отца на консилиумы, но отец ходил только пару раз. У меня в школе как раз была темная полоса, меня очень обижали, поэтому я рано ее бросил — решил остаться дома с отцом.
Саймон посмотрел на молодого человека и увидел, что в нем не было и крупицы счастья, только следы тягот, которые приходят к человеку с возрастом. Ему было трудно даже представить, насколько тоскливым было подобное существование.
— И с тех самых пор ты находишься здесь. — Да.
— Тогда ты должен пойти и пообедать с нами. Пока Маркус переодевался, Саймон ждал в его спальне. На стенах висели картинки из журналов — виды пустыни Аризоны, бескрайние пески и звезды. Вошел Маркус, застегивающий на ходу ремень на брюках.
— Я собирал их — выдирал из журналов «National Geographic», у моего отца подписка, — объяснил он и потянулся, чтобы дотронуться до любимого пейзажа. — Там так красиво. Как можно не чувствовать себя свободным в месте, которое настолько открыто небу?
Саймон смотрел, как Бекки устраивала разделанную печеную курицу в центре стола. В этот вечер он должен был обедать с невестой и привел Маркуса с собой, хотя ему и пришлось долго настаивать, чтобы заставить его покинуть дом.
— Я забыл, что у Говарда был сын, — сказал он. — Я не хотел испугать тебя.
— Извини, что я так себя вел, — ответил Маркус, жадно накладывая себе в тарелку картошку. — Я думал… я думал, что это кто-то другой.
Бекки была явно смущена видом молодого человека. Маркус был худой и белый, его густые черные волосы были острижены по старинной моде — коротко по бокам и сзади. Он производил впечатление человека, пришедшего из другого времени, походил на прохожего из старой черно-белой хроники.
— Прошу, ты скажи, если я буду неделикатен, — извинился Саймон, — но я просто пытаюсь понять. Где же конкретно умер твой отец?
— Дома, — сказал Маркус. — Он смотрел телевизор, когда у него случился инфаркт. «Семейные судьбы». Можно мне курицы?
— Конечно! Чувствуй себя, как дома! — сказал Саймон, который остро осознавал неловкость ситуации — ведь он унаследовал собственность, которая по праву не должна была ему принадлежать.
— Наверное, это было для тебя ужасно, — Бекки поймала взгляд Саймона и удержала его, как будто спрашивая: «Что с этим парнем?» — И что же ты сделал?
— У него на шее был больничный сенсор с сигналом, так что я нажал на него, и приехала «скорая», но к тому времени он уже умер. Я ушел к себе в комнату и сидел там, пока все не уехали.
— Ты не подошел к врачу? Почему же?
— Отец никогда не разрешал мне разговаривать с чужими. Он говорил, что это небезопасно.
— Что ты имеешь в виду?
Маркус посмотрел на нее многозначительно.
— Я рад, что ты пришел тогда, когда пришел, — сказал он. — У меня уже начались проблемы с размораживанием пищи.
«Он слегка не в себе, — подумал Саймон. — Старик предпочитал держать его в доме, вместо того чтобы поместить его куда-нибудь. Поэтому-то он и не завещал ему дом».
— То есть, ты все это время сидел в доме? И не выходил?
— Отец купил все необходимое. Он не любил, чтобы я выходил на улицу один. Он-то сам знал людей и мог свободно ходить по городу; его не арестовывали.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Саймон. — В городе нет ничего опасного.
— Опасно везде, — пробормотал Маркус с набитым ртом. — Ты должен это знать, это всем известно.
Саймон начинал терять терпение:
— Уверяю тебя, Маркус, я понятия не имею, о чем ты говоришь.
Бекки успокаивающе положила руку ему на локоть.
— Маркус, — сказала она мягко, — попытайся объяснить нам, в чем проблема с выходом из дома наружу.
— Но вы же должны знать, что происходит, — Маркус посмотрел на них обоих по очереди, широко распахнув наивные глаза, — вы же, как я понимаю, иудеи?
— Ну, мы не очень строго соблюдаем кошт, — уточнила Бекки. — Моя мать использовала два набора глиняной посуды, и я все-таки не пью молоко сразу после еды, но мы не то чтобы уж совсем… к чему ты ведешь?
Саймон и Бекки опустили ножи и вилки, ожидая ответа.
— Он уверен, что до сих пор существует огромный антисемитский заговор, — сказал Саймон адвокату Розену за ланчем. — Судя по всему, у парня развилась какая-то душевная болезнь, после того как умерла его мать — ничего настолько серьезного, чтобы отдавать его в лечебницу, но достаточно для того, чтобы он не мог работать на постоянной работе. Отец скормил ему массу сказок, и, похоже, что он всем им поверил.
— Какого рода сказок?
— Ну… — Саймон глубоко вдохнул, — он не верит, что Германия действительно проиграла войну. Старик сказал ему, что фашисты продолжают распространять влияние, что они проникли во все правительства на земле. Он убедил сына, что еврейский народ заставили поверить в безопасность, но это фальшивое чувство, так что, в конце концов, их будет еще проще собрать вместе и извести. Маркус и шага не сделал из дома смерти отца. Он наотрез отказывается верить в существование государства Израиль. Я объяснил, что в 1948 году Израиль стал независимым государством. Я читал ему книги и газетные статьи, скачанные из Интернета, но я же вижу: он до сих пор не верит ни единому слову из того, что я ему сказал. У него не было телевизора, я показал ему передачу, так он отказался верить, — сказал, что это пропаганда. Ну и конечно, программы новостей, посвященные палестинским бомбежкам, не очень помогли мне убедить его в том, что он в безопасности. Как вообще можно хоть в чем-то убедить человека, который уперся в какую-то мысль так прочно?
