Что случилось? Эй, что случилось такое? На тебе лица нет!
Лиса. Милый. Милый… Мне тревожно… Я не знаю, почему, но мне страшно. Во время нашей… близости это отпустило, но теперь – как будто на фоне красивой нашей с тобой мелодии кто-то этажом выше лупит по клавишам Пугачеву. И эта вторая, страшная, мелодия – едва слышна из-за стен, но она становится основной, пугая…
Гоголь. Успокойся, милая… Мы – вместе…
Лиса. Милый, можно, я сейчас уйду?
Гоголь. Да что ж это с нами? Давай я обниму тебя крепче. Это пройдет! Полежи так…
Лиса. Мне страшно, страшно, и, когда ты обнимаешь меня, мне страшно еще и за тебя. Я уйду. Я не прошу, я просто уйду, хорошо!
Прихожая (микрофон 2)
Гоголь. Это пройдет. Помни про наш луг с радугой.
Резолюция министра государственной безопасности Муравьева Н. М.: «Инф-я исчерпывающа. Больше не надо».
Министерство госбезопасностиПротокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 23 сентября
Сотр. оперупра мл. лейт. Мовсейсюк П. Д.
Квартира взята на аудирование в 9.00. Объекты появились в 17.00. Сначала удовлетворяли свои эротические запросы, объект Лиса конч. 2 раза, объект Гоголь – 1 раз. В ходе сексуально-интимных отношений разговоров по существу ими не велось, обсуждались преимущественно позы и повороты эротических действий. После окончания сексуальных процедур проследовали на микрофон 3, где начали обсуждать некую третью фигуру.
Микрофон 3
Гоголь. Расскажи, как ты познакомилась с ним.
Лиса. Зачем ты так?
Гоголь. Ну правда, расскажи. Я ведь этого не знаю и никогда не узнаю.
Лиса. Я… Не надо!
Гоголь. Вот смотри. Он – не постоянная, а, надеюсь, – переменная твоей жизни. И вот чтоб сделать его переменной (а ведь сейчас он для меня постоянная, поскольку я не знаю, как он возник рядом с тобой), так вот, чтоб сделать его переменной – расскажи. Я узнаю, что он был не всегда, и поверю в то, что и будет он – не всегда.
Лиса. Нет.
Гоголь. Ты бережешь ваше с ним общее прошлое?
Лиса. Я не буду ничего тебе рассказывать. Это последнее слово.
Гоголь. Исповедь. Давай отнесемся к этому как к исповеди!
Лиса. Святым отцам не исповедуются в том, что касается лично их.
Гоголь. Еще как исповедуются! И они обязаны такую исповедь принять. И отпустить грехи.
Лиса. Ты – не святой отец. Святым отцам запрещают жениться.
Гоголь. Но не в православии.
Лиса. Я – католичка. У нас святым отцам запрещают жениться и любить.
Гоголь. Чтобы они любили всех людей, ты же знаешь! Всех, а не одного!
Лиса. Чтобы они любили всех людей, ты правильно сказал. Всех любили, никого не ненавидели. Любишь одну – ненавидишь тех, кто сделал ей больно.
Гоголь. Он сделал тебе больно?
Лиса. Ты делаешь мне больно, расспрашивая о нем сейчас. Не надо.
Гоголь. Ты его любишь?
Лиса. Не надо.
Гоголь. Я не понимаю, как можно любить людоедов! Тебя это возбуждает, да? Мне убить кого-нибудь?
Лиса. Успокойся!
Гоголь. Да ну!
Лиса. Вот мои руки. В них – наш луг, с радугой. Милый, это мы.
Гоголь. Извини, извини. Слушай, но я правда не понимаю… Ты не знаешь, кто он? Тебе рассказать про то, как я встречался с вдовой Сераковского? Такая милая, худенькая женщина, поседевшая за месяц, с выплаканными глазами. Рассказать?
Лиса. Я не знаю, кто такой Сераковский.
Гоголь. Это – его исчезнувший враг. Он был и исчез. Интересно, да? В языке, кажется, нет частей речи, обозначающих эту безвозвратность. Язык понимает, как себя вести, когда человека убивают, язык в таких случаях предлагает целый ворох существительных: труп, вдова, траур. А как быть, если человек просто исчез? И язык разводит руками. Язык не готов, у него, у языка, ведь из алфавита буквы не выпадают. И я звонил, чтобы узнать ее телефон, – я чувствовал, что должен встретиться, чтобы поддержать, и – не знал, как ее назвать: «вдова Сераковского?» Так он же не убит, он – исчез! Полная языковая растерянность. И вот представь себе: он должен был вернуться одним промозглым утром, но не вернулся. И днем не вернулся. И вечером. Я когда с ней встретился, уже полгода прошло, уже всем все ясно было, а она его ждала и спрашивала у меня постоянно посреди разговора: а правда, он может еще быть жив? И я понимал, что надо отвечать, что правда, что может, что обязательно вернется.
Лиса. Я не хочу про это слушать.
Гоголь. То есть ты не знала, да? Не это тебя в нем привлекало?
Лиса. Милый, я прошу тебя, не надо!
Гоголь. Извини, я не могу сейчас не думать о нем, о вас. Скажи, вот эта животная сила, эта угроза в нем, эти сжатые зубы, этот кулак, которым трясет в телекамеру, – это тебе нравилось? Этот малиновый берет, эта военная выправка?
Лиса. Послушай меня внимательно. Это важно, и это все, что я тебе о нем скажу. Он никогда не поворачивается своей звериной стороной ко мне. Он умел… Очаровать, мягко. Он – прекрасный пианист. Французский, цветы, разговоры о кино. Я не видела его в краповом берете, в камуфляже, это все – не его. Изящные галстуки, запонки, которые он снимал перед тем, как начать играть, снимал и клал на крышку рояля, искристая мягкость. Он спокойный и тихий. Голос – совсем не такой, как по телевизору. Ай, хватит! Вот что: я в нем любила не его. Когда машет руками с трибун, когда страшно – брр! Я думаю, что искала в нем тебя. Все то, что существует в нем намеками, перемешано с черт-те знает чем, в тебе – в нужных количествах. Почему ты не появился раньше, ты-настоящий?
Гоголь. Из всего, что ты сказала, главная фраза про «поворачивается». Это настоящее время, настоящее время. Он у тебя в настоящем.
Лиса. Прекрати. Ты у меня в настоящем.
Гоголь. Насколько этого настоящего хватит? На полчаса? И кто будет потом в настоящем, а кто – в прошлом? И что ты будешь говорить ему обо мне? Нет, я знаю – ничего! Потому что меня – нет! Нет рядом с тобой. Я – мираж. Я для тебя – исчезнувший!
Лиса. Прекрати.
Гоголь. И еще. Когда ты сравниваешь меня с ним, помни, пожалуйста, одну вещь. Я никого никогда не убивал. Никого. Запомни. А потому это сравнение…
Лиса. Ты очень плохо меня понял.
