– А как ты, мамушка, спасаешь болезных? – спросила Галя скромно.
– Не знаю, девочка, прихожу, смотрю внимательно я на того, кто болен, и он сам мне все рассказывает. Если внимательно смотреть и слушать, будто изнутри хворь со мною говорит.
Хворь же как живая: она тоже чего-то хочет, зачем-то пришла. Вот я ее и слушаю. Порой одного этого и хватает.
– А почему тебя колдуньей называют? – спросила тихо Верочка.
– Если люди не понимают чего – все им колдовством черным кажется. Но кажется – не кажется, а когда твой ребенок заболел, так свою руку дашь отсечь или к черному колдуну попросишься в слуги, лишь бы спасли малютку.
И пришла в один из дней беда в дом соседей наших: весь скот повымер, в неделю полегли все. Много-много скотины – столицу накормить можно было бы. Но не звали меня. Николай с отцом да с сестрами и прислужниками день и ночь спасали, но не спасли. А потом хворь Николая выбрала и накинулась на него огненными стрелами. Но не звали и тогда меня.
Вот той ночью темной, помню, вышла я и сама пошла к их дому. Заглянула в окошки ихние и увидела, как он мечется: то весь красный, то весь белый на тех самых перинах, где когда-то матушка его умирала. И видела я, дети, как через другое окно пришла та, которую никогда не зовут: высокая, худая и с длинной косой в руках. Ее хоть и не звали, да она позвала Николая с собой. И побелели сестры его от страха смертного, осиротели на братика своего любимого, искривились их лица от слез и рыданий отчаянных, исковеркались в муках, да так и остались косыми от боли. И я стояла, плакала. Ибо никто не знает, где найдет, где потеряет. Не пошел Николай с Федором Горынычем правды искать и помощь оказывать земле родной, думал, переждет времена темные в родительском гнезде, а вот и не переждал, не случилось.
И с тех пор боль поселилась в доме соседей наших, хоть и в хоромах жили, нужды не знали, да потерялся вкус хлеба-пива – потеряли вкус к жизни. Перекошенных сестер, чьи лица превратились в оскалы волчьи, никто в жены брать не хотел, даже с большим приданым. И от этого они еще больше ожесточились, еще злее стали. Отец их постарел вмиг и сгорбился, ему после потери сына более не нужны стали ни заботы, ни дело, ни мир людской.
И когда вижу я их на улице, вспоминаю ночь ту и горе безутешное. И знаю, что это боль их так разговаривает, а не злость. Злых людей не бывает, ребятушки. Бывает так больно, что человек человеческий вид теряет.
Стали детки плакать и жалеть Веру Сороку, худой костыль, да сестру ее Люсю Кроль, будто пчелами покусанную, никому в целом свете не нужных. Не насобирали за жизнь свою ни добрых друзей, не обзавелись семьей верной, не приобрели ни любви, ни уважения. Как тут не пожалеешь?! Теперь все ясно выходило, как представили себя ребята на месте сестер. Не по себе им стало.
Переглянулись меж собой и крепко-накрепко обнялись, поклялись никогда не ссориться и мирно жить.
– Поэтому, Куля, слушай матушку свою внимательно. Счастливый ты человек, у тебя аж семь сестер: одна красивей другой, добрые и прилежные, а любят тебя безмерно, единственного своего братика – другого у них уже не будет. Вот вырастешь да женишься, пойдут у тебя детишки, и сестры всегда тебе в помощь будут иль советом, иль делом. Да и вам, сестры, в заметку: брат ваш мужчиной вырастет, помочь ли, защитить ли – не знает никто, как жизнь-то сложится, а стенка крепкая всегда под плечом. И стенка эта – Иннокентий наш. Держитесь друг друга, помогайте!
– А папка, папка разве не вернется? – спрашивали слезно дети.
И молчала в ответ матушка, слезы сдерживала, чтобы не расстраивать детей своих накануне большого святого праздника.
– Скажи, матушка, а ты умрешь? – спросила Лизавета, а Нинка ее в плечо толкнула.
– Вернется папка или не вернется, а я еще твоих внуков женить буду, – говорила Маруся Коза.
И все дружно смеяться стали, слезки свои в стороны размахивая.
Как вдруг стук сильный в дверь разбил это мирное семейное веселье.
Кто-то пришел за Марусей Козой. Пошли Маня с Клашей дверь открывать, а Вера с Галей пошли за одеждою для матушки, Куля побежал за лукошком, что мамушка с собой брала всякий раз.
Открывают двери, а там Люся Кроль белая как смерть стоит, в слезах и немая от страха. Что случилось? Что приключилось? Молчит, окаянная!
Посмотрела матушка на нее внимательно, взяла ее руки холодные в свои белые теплые, погладила ее по плечу по-доброму и сказала:
– Скажи, Люся, скажи, оттай, не враг я вам.
И посмотрела Люся на Марусю Козу, ту, которую матушка любила больше, чем дочек своих некрасивых и злых, посмотрела на ту, что не спасла брата ее любимого единственного, который заботился и любил нежно, посмотрела в глаза ее ясные, открытые и добрые, набралась сил своих последних и сказала:
– Помоги, Марусенька, сестре моей Верке, помоги, пожалуйста…
И бежали они быстро-быстро, и Куля сзади всех бежал, лукошко нес, и плакал по дороге тихонечко, так ему злыдню Верку, которую никто никогда не любил, окромя мертвого брата, жалко стало, а за себя, бестолкового, стыдно: как он ей в ответ рожи строил, обзывал уродиной и оглоблей, костылем, камнями хотел кидаться…
Прибежали в дом соседский и увидели, что Верка в два раза тоньше стала и лежит на высокой кровати, где когда-то брат лежал, а до него матушка их Марыся Степановна.
Притихли все у кровати, девочки вполголоса плакали, старшие Люсю за плечи тепло держали. Смотрела на Веру Маруся Коза, смотрела и ничего не говорила. А Верка в забытьи была, как тут с болезнью поговоришь, как спросишь, что не так? Как помочь в молчанье-то?
И тогда взяла Маруся Веру на руки, будто дочь свою родную, и стала ее укачивать да песни родительские колыбельные петь и сказки свои рассказывать – про то, как познакомились они, про житье-бытье, про посиделки совместные, про мать ее Марысю Степановну, какая она была добрая да хорошая, как про Верку хорошо говорила и добра желала, как внуков Люськиных мечтала понянчить, да не удалось при жизни-то…
И что-то стало происходить вдруг с больной девицею: задышала Верка, закашляла, да с кашлем тем хрипучим вышло из нее облако темное. И лицо посветлело враз, распрямилось, освежилось и больше не кривилось. И хотя бледна была да худа, не в моду этим краям, больше на куркулей похожая Верка стала, похорошела на глазах, на белого лебедя стала похожа с тонкой шеей гордой. И приподнялась на подушках, и взяла Марусю Козу за руку, прижав ее к губам своим бледным, и заговорила вдруг.
– Пожалуйста, – сказала Верка, – будь моей второй матерью. Скажи, как зовут тебя полным именем, хочу тебя отныне уважительно величать.
Удивилась Маруся и чуду выздоровленья, и словам.
