Лиз Дженсен - Вознесение

— В моем случае эта вера заслужена, — весело возражает он. — Ваши вкусовые рецепторы ждет неземное блаженство. Лондонские повара из пятизвездочных ресторанов могут пойти удавиться. Вот, выпейте пока вина. Итак. Отрезала ваша Бетани себе ухо или еще нет? Нет, погодите. Считайте, что я этого не говорил.

Пока мой ученый друг режет, трет и помешивает, показываю ему кое-что из своих этюдов, коллекцию художественных альбомов и семейную реликвию.

— В нашей семье его передают из поколения в поколение, — объясняю я, протягивая ему яйцо. — Как правило, на свадьбах. Очень символично. Легенда гласит, что в один прекрасный день из него что-нибудь вылупится.

— Хороший образчик, — говорит он, вытирает руки о фартук и подносит яйцо к глазам. — Возьмет и треснет, говорите? Само по себе?

— И оттуда вылезет динозавр. Или, подругой версии, морское чудовище.

Фрейзер Мелвиль смеется, отщипывает перышко шнитт-лука и засовывает его в уголок рта. Сорвав еще одно, кладет его мне в рот. Жуем, будто две коровы, оценивающие сравнительные преимущества пастбищ, пока физик — со сноровкой заправского шеф-повара — мелко рубит оставшийся пучок.

— Наверное, это некий символ плодородия.

— И как, полагается его… э-э-э… высиживать или нет? Как наседка?

— Ну, я-то на эту роль подхожу идеально.

— А вдруг вы за всю жизнь так его и не высидите? — говорит он, озорно улыбаясь. — Как, к сожалению, скорее всего, и получится?

— Передам по наследству. Усыновлю кого-нибудь.

— Например, Бетани. И тогда мы с вами поженимся и заживем одной дружной семьей.

Он хоть понимает, что говорит? Судорожно вдыхаю и поскорее выдавливаю из себя смешок:

— Ученый, изучающий турбулентность, больная на всю голову убийца и владелица волшебного яйца. Веселенькая семейка.

— Вы же психолог. Будете за нами присматривать.

Протягиваю руку и шлепаю его по заднему месту.

И эта фамильярность меня странным образом волнует.

А я поклянусь, что никогда не позволю себе ни единого покровительственного жеста, — добавляет он, снисходительно похлопывая меня по голове.

Хотя самая не готовлю, еду я люблю и первое творение физика — морские гребешки с пюре из топинамбура и мелко нарезанной кровяной колбасой — объявляю «бесподобным». Я и правда никогда не пробовала ничего подобного — даже в самых феерических снах. Далее следует оленина под соусом из рокфора и клюквы и запеченный в сливках картофель.

— Вы опасный человек и наверняка задумали меня убить, — говорю я.

— Странные у вас комплименты. Но оставьте же место и для главного моего шедевра. Из трех видов шоколада, между прочим. Шоколадная лепешка с шоколадным кремом, называемая в народе «тортом», покрытая шоколадной же глазурью, а сбоку — порция шоколадного мусса. В качестве украшения — веточка мяты, так что, если вы вдруг решите сесть на диету, можете закусить зеленью, а остальное я слопаю сам.

После ужина, объевшиеся, выходим на пятачок сада, выделенный мне хозяйкой. Пахнет жимолостью и ночными фиалками. За горизонтом тонет до смешного огромное солнце. Физик рассказывает о матери, которая умерла два месяца назад, в Глазго, от рака печени. Нет, Фрейзер Мелвиль не винит ее за то, что она напивалась до полной потери мозгов — морфий не действовал, как положено. Ее смерть стала ударом, но и принесла облегчение.

— Тело, — заключает он. — Чудесная оболочка — до тех пор, пока она нам послушна. — И тут же густо краснеет. — Черт. Надо же такое ляпнуть.

— Не переживайте. Я, в общем-то, с вами согласна. И не ждите от меня заявлений в том смысле, что я ни с кем бы не поменялась. Поменялась бы, в момент.

Он ерзает в своем плетеном кресле, которое слишком для него мало. Если бы мы жили здесь вместе, я купила бы ему новое — огромное, чтобы можно было развалиться как следует. Специальный такой трон для физиков. Чтобы мой ученый друг восседал, вольготно распрямив свою шотландскую спину, и толкал свои шотландские речи.

— А как вы жили раньше? — спрашивает физик. Смотрит он не на меня, а на свои неловкие, усыпанные веснушками руки — такое ощущение, что одна утешает другую. — Раз уж вы так снисходительны к моему, гм, эмоциональному невежеству… или как оно называется на вашем жаргоне?

Заглянув ему в глаза, понимаю: вопрос не праздный. Он думал на эту тему. Как бы ему объяснить? Мысли о Бетани не дают мне покоя. Что именно она обо мне — якобы — знает? Что же она ему наговорила тогда, в Оксмите?

— В гостиной, на нижней полке стоит альбом. Принесите, и я вам все покажу.

Родители, Пьер с женой, близнецы — сначала совсем маленькие, потом постарше, — отец в доме престарелых, с кем-то из медперсонала, пара снимков, на которых я с Алексом. Глядя на меня в прошлой жизни, физик потерянно молчит. Тогда я была женщиной. Стояла, выпрямившись во весь рост, и счастливо улыбалась в мужских объятиях.

— Высокой вы и тогда не были, — говорит он. Улыбаюсь. — Кто счастливчик?

— Давняя история, — отмахиваюсь я. Но голос меня подводит.

— Вы были женаты?

Сквозь щель в живой изгороди смотрю на грохочущий мимо грузовик с надписью «Икеа». В голове тут же возникает детская кроватка и схема, объясняющая, как ее собрать с помощью специального ключика. Кто-то здорово влип.

— Нет. Женат был он.

Белый пикап. Мотоцикл. Потом «фольксваген-пассат».

— У Алекса был «сааб». Надежная, говорят, марка. Темно-синий. На заднем сиденье — детское кресло, с приделанной к нему погремушкой. У него было двое детей. Целуешься, бывало, в машине, включишь нечаянно радио, и тут же: «Едет автобус, колеса шуршат…»

— Ничего себе.

— Кольцо он обычно снимал, но… Она оставалась с нами, везде и всегда. Белая полоска на пальце…

Болезненные воспоминания — со временем их правишь почти машинально. Есть вещи, о которых не знает и мой врач. Однако пора уже остановиться. Как рассказать о том, в чем я и себе-то не могу признаться? Физик не спускает с меня пристального взгляда, как будто знает: самое главное я от него утаила. Как будто Бетани ему и так уже все рассказала.

Что же она ему наговорила?

Алекс — совсем не мой тип мужчины, поспешно добавляю я, взяв себя в руки: параноиком я не стану. Предприниматель, владелец сети одежных магазинов. Мы познакомились в казино, которое частично ему принадлежало. Случайно — меня притащила туда подруга Лили. Она как раз развелась с очередным мужем, и ей нравился один из тамошних крупье. С того все и началось. Одно, другое. Все ошибаются. Не разбив яйца, и прочая, и прочая.

— Только омлета у нас так и не вышло, — завершаю я, ужасаясь собственной пошлости. Разбитые яйца, пролитое молоко — почему бы не сказать все, как есть?