Лиз Дженсен - Вознесение

— Только омлета у нас так и не вышло, — завершаю я, ужасаясь собственной пошлости. Разбитые яйца, пролитое молоко — почему бы не сказать все, как есть?

Потому что я заранее знаю, каким будет его следующий вопрос — тот самый, которым обычно задаются про себя. Отвечаю на него сама, без подсказок, лишь бы проскочить побыстрее этот этап:

— Машину вел он. Погода была ужасная. Как все случилось, я не помню. Помню лишь, что мы ссорились. — Правда пополам с ложью, причесанные факты — эту историю я мысленно переписала уже раз сто. — Мы хотели быть вместе, но он просто не мог заставить себя… предпринять нужные действия.

«Боялся своих чувств». Как я ее ненавижу, эту фразу, которую регулярно слышишь от женщин, оправдывающих тот факт, что они до сих пор не замужем. Дело, мол, не во мне, а в нем. И еще одно выражение из женских журналов: «И рыбку съесть, и на люстре покачаться».

— Я его любила. И в то же время — как всегда в таких ситуациях — ненавидела.

Остального я не рассказываю: ни того, что дальше так продолжаться не могло, ни почему я кричала на Алекса, когда показался тот поворот, ни почему я все еще орала — потеряв стыд и совесть, как резаная, — в тот миг, когда машина в него не вписалась. О том, как долго и беззвучно Алекс умирал.

Этого я физику не рассказываю. Ни ему, ни себе, никому. Мне и так крепко досталось.

— Раньше я постоянно прокручивала случившееся в голове.

И это чистая правда.

— А теперь?

— Раз в неделю.

Ложь. Я думаю о нем каждый день. Каждый поганый день.

— И вас это ожесточило? То, что вы потеряли — и не только его, но и… то, что с вами случилось?

Странно он на меня смотрит. Словно знает, о чем я молчу. Как, спрашивается, можно вслух высказать то, о чем боишься и думать? В чем и себе-то не можешь признаться?

В надежде отвлечь и себя, и его рассказываю о том, что было после: как я месяц пролежала в коме, а когда ко мне вернулось нечто отчасти похожее на сознание, обнаружила, что полулежу на кровати со спинкой, положение которой меняли трижды в день — будто вертел над огнем поворачивали. После морфия мне снились небывало яркие сны: то я была альпинисткой и висела на километровой белой скале, удерживаемая паутиной веревок и блоков, то командовала экипажем крошечной скоростной подлодки и, будто лихой конкистадор, неслась под лоскутным одеялом моря, уворачиваясь от акул, гигантских осьминогов и подводных воронок. Иногда, в продолжение снов, я видела людей в больничных халатах, которые или стояли, или скользили по палате, как призраки. Позже я узнала, что то были пациенты в стоячих инвалидных колясках. Благодаря лекарствам большая часть объяснений от меня ускользала. «Вот окрепнете немного, и положим вас на вертикализатор — для стимуляции сердечной функции», — услышала я однажды. Подпорки, чтобы уговорить мое переломанное тело функционировать. Разве может мое сердце биться еще сильнее? Видимо, да, придется его заставить, потому что однажды ко мне пришла женщина. Знакомая. По фотографиям. Стояла и меня рассматривала, будто жалкий, отвратительный экспонат, а потом повернулась и ушла. Могла бы меня прикончить, но не стала. Зачем? Достаточно развернуться и уйти, а остальное я доделаю сама. Будучи социологом, она, надо думать, могла бы назвать категорию, к которой относятся такие, как я, — без мужа, без ребенка, без чувств ниже пояса и без всякой надежды на будущее. Больше я ее не видела. Из-за морфия все сливалось в один бесконечный, причудливый сон. Потом начал вырисовываться какой-то распорядок: трижды в день, в течение шести недель, меня сажали в новую позу, каждый раз под другим углом — перераспределяли нагрузку на сломанный позвоночник и кости таза.

— Смешно сказать: мне потребовался добрый десяток дней в отделении интенсивной терапии для людей с травмами позвоночника, прежде чем до меня дошло: я там не одна. Мне казалось, будто голоса, которые я слышу, — плод моей фантазии, звуковой глюк. Оказалось, нас там лежало десять. Еще девять таких же сломанных кукол, и все согнутые под разными углами. Некоторые стояли, пристегнутые к раме. И я — единственная женщина в палате.

Почти все были моложе меня: три разбившихся мотоциклиста, упавший с лестницы строитель, самоубийца, сиганувший с четвертого этажа. Самый тяжелый из нас — парнишка лет шестнадцати, с очень странным голосом: при каждом выдохе раздавался натужный хрип. Этот пациент, парализованный от шеи, дышал с помощью вентилятора, который и производил те свистящие звуки, что сопровождали его речь.

— Кто-то появлялся, кто-то исчезал… Однажды ночью умер самоубийца — по крайней мере, его желание исполнилось.

Накачанные лекарствами, разговаривали мы мало. Зато видели много снов.

— Я лежала на кровати, еще толком не осмыслив случившегося с Алексом, и без конца путешествовала. Где я только не побывала. Даже на Луну слетала. Мозг, плавающий в космосе, — странно умиротворяющее ощущение. Страха не было: тогда я еще не знала, что не смогу ходить.

— Врачи не хотели вас волновать?

— Нет, дело даже не в этом. Они и сами еще не разобрались. У меня был спинальный шок. В таких случаях тело попросту отключается. Иногда только через несколько месяцев становится понятно, с чем именно придется жить. Меня держали на лекарствах, и я ни о чем не думала. Тогда-то я и научилась растворяться в себе, сжимать и растягивать время.

Физик выглядит озадаченным и чуточку возбужденным. Похоже, нарисованная мной картина ада его заворожила и ужаснула одновременно. Понятно ли я объясняю? И способен ли человек, ничего этого не испытавший, представить, как часы мелькают мимо, спрессованные до пары секунд, а секунды бегут по кругу и тянутся целую вечность? Как можешь отправиться куда угодно, стать кем угодно, главное — пустить мысли в свободное плавание? Где-то к концу этой стадии, говорю ему я, и выяснилось, что именно со мной приключилось и чем это мне грозит. Решение выбросить из головы Алекса — вместе с женой, детьми и запутанным их несчастьем — созрело тогда же, но об этом я физику не рассказываю. Не все можно вынести. Пока я лежала на своем ложе пыток, что-то открылось у меня внутри. Некое новое умение — распустилось, будто цветок. Я заново пережила всю свою жизнь (отдельные эпизоды — в мельчайших подробностях), но при этом воображала и другие — прошлые, несбывшиеся — жизни.

Взгляд физика настолько прямодушен и неотфильтрован, что я отвожу глаза. Чужая жалость невыносима. Как и сочувствие. Или моральное неодобрение.

О том, что во время мысленных путешествий чаще всего мне представлялся голубоглазый, темноволосый мальчик по имени Макс, я умолчала тоже. Сначала он был совсем крошкой, и я давала ему мелки и глину, а потом, когда он подрос, объясняла, как работают скульпторы и художники, учила делать яичницу, смотрела, как он мучается с водолазным снаряжением, слушала историю его первой влюбленности.