— По-твоему, выходит, мы святые, Лютич? — ерничаю я. — Думаешь, святым легко?
— Нелегко, — подтверждает он.
— Вот ушли мы из города… что теперь с ним будет, как думаешь?
Лютич откликается не сразу, обернувшись, с тоской смотрит вдаль, туда, где, по идее, должен находиться Лайф-сити.
— Передерутся. Точно говорю, передерутся… Нет в людях Бога, оттуда и проклятье это. Пока не изменятся они, не разрешит Бог людям по твердой земле спокойно ходить. А может, и никогда уже не разрешит, может, для других Господь землю бережет, а людям обратно дороги нет. Изгнаны они не только из рая, но и с твер-рдой земли уже…
— Философ ты.
— С вами не только философом станешь, господин Влад, — хмыкает Лютич.
Уснувшая Ирка посапывает у меня на коленях. Я глажу ее волосы, беру прядки в щепотку, пропускаю между пальцами; волосы текучие, невесомые и, будто морская вода, щекочут меня.
— А помнишь, Лютич, — спрашиваю невпопад, — у тебя обезьянка была, Люси звали? Куда она делась?
Лютич нисколько не удивлен вопросом. Он вздыхает, поправляя шляпу.
— Так ведь сдохла она, господин Влад, как есть сдохла. Вы ее и убили. Как-то в дурном настроении в город заявились, а она к вам на плечо полезла. Нравилось ей на плече сидеть. Вы ей шею и свернули. Но я вас не виню, вы же знаете. Не в себе вы тогда были, ой, не в себе… как вот сейчас. До сих пор прийти в себя толком не можете, верно?
Молча ожидаю продолжения истории, но его не следует. Задремав, я просыпаюсь лишь под утро: кругом разливается прохладная синева, и серая фигура Лютича становится крохотным блеклым пятнышком в этом бесцветном мире. Но заря уже близко — край неба на востоке окрашивается алым; появляются комары, и я кутаюсь в плед, натягивая его до самого носа. В бок голодным кутенком тычется Ирка: прижимается ко мне, обхватывая ручонками, греет.
— Живи, Лайф-сити, — шепчу сквозь дрему. — Живи мирно, народ Лайф-сити…
Первое антицелительское прояснение
Охота на ведьм
Они въехали в Лайф-сити ближе к обеду, восемь человек, разместившихся в легких бричках с кожаным откидным верхом. Мускулистые, загорелые, неуловимо похожие друг на друга одинаково жестким выражением лиц и резко прищуренными глазами, которые, казалось, так и шарили по сторонам, выискивая добычу, будто в бричках сидели не люди, а хищные ловчие птицы вроде ястреба или кречета. Коренастые лошадки неторопливо трусили по дороге, вздымая облачка сухой рыжеватой пыли. Колеса, хотя на бричках отсутствовали рессоры, почти без стука, катились по земле, и в быстром мельтешении спиц чудилась некая противоречивость этим лениво бегущим скакунам и обманчиво-сонному покою седоков, застывших в повозках наподобие манекенов. Только глаза жили на неподвижных лицах, острые и пронзительные, как оптический прицел снайперской винтовки, глаза, которые с удивительной проворностью успевали подметить и то, и другое, и третье, и тридцать третье. Запечатлеть мгновенной фотографией, зафиксировать несколькими скупыми, но точными строчками, внести в память и аккуратно разложить по полочкам, прикрепив соответствующие номерки.
Въехавшие отметили царившую в городе суету: возбужденных, шатающихся группками людей, их мрачно-решительный вид, мелькающее в руках оружие. Мужчина в первой бричке, сидевший неподалеку от возницы, подал сигнал, и парни в соломенных шляпах в два счета расхватали укрытые до поры на дне повозок под ворохом тряпья и кусками брезента ружья. Впрочем, сделали они это, скорее, для проформы: никто из жителей Лайф-сити не собирался нападать на незнакомцев.
Старший, однако, предпочел поостеречься. Он, криво ухмыляясь, посматривал на соединяющие огромные деревья мостки, на веревки-тарзанки и сноровисто переползающих по натянутым канатным дорогам людей. Во рту мужчина держал сочную травинку, перекатывая ее языком из одного уголка губ к другому. Одет он был в потрепанные, вытертые на коленях джинсы, кремовую рубашку с виднеющимися из-под куртки-безрукавки погончиками и коричневые, грубой кожи башмаки на толстой подошве. Его розовощекость не мог скрыть даже обильный загар, а карие глаза под густыми ресницами, не гляди они так зло и требовательно, могли бы вскружить голову не одной очаровательной девушке. Такие глаза частенько принадлежат бывшим весельчакам-балагурам, ставшим вдруг диктаторами или того хуже — тиранами.
Пришлые не поехали к гостиничной стоянке, где обычно оставляли транспорт путешественники. Свернув с накатанной колеи и петляя меж необхватными стволами дубов-великанов и высоченными соснами, брички углубились в лес, в центр города. Здесь было уже не так светло, под колесами мягко пружинил ковер из бурой хвои и широких, с подворачивающимися краями дубовых листьев.
— Думаю, опоздали. — Старший выплюнул жеваную травинку и вопросительно уставился на спутников. Те пожали плечами.
— М-да, — вздохнул он. — Вчера надо было, сразу. Без проверки… И, главное, ордер уже заготовлен. Да я поверить не мог, что он здесь! Думал, по деревням отсиживается. Вчера надо было… Видали, как шныряют? Разворошили гадюшник-то. Ставлю десять к одному, что виной тому наш милый доктор.
Его молчаливые спутники вновь пожали плечами, мол, кто его знает — может, и доктор. Дальше ехали без разговоров и спустя четверть часа остановились на прогалине, щедро поросшей крапивой в половину человеческого роста, стебли которой густо опутала повилика. Старший хотел сорвать новую травинку, сунуть в рот по давней привычке — это помогало сосредоточиться; он свесился через борт, долго шарил рукой, и в конце концов обжегшись о крапиву, громко и замысловато выругался.
— Что за дерьмовый городишко, этот Лайф-сити! — разорялся он, дуя на пострадавшие пальцы. — Что за идиотские порядки! Какого дьявола эти придурки живут на деревьях, точно макаки в африканских джунглях?! Ни хрена не следят за дорогами и тем, что внизу. Я что, должен был явиться в муниципалитет, прыгая с дерева на дерево, как мартышка?! Нет, это же верх разгильдяйства — расположить управление над самой запущенной поляной!
Кони, слушая эту пылкую обличительную речь, беспокойно прядали ушами; молодцы в повозках ухмылялись, но не забывали шарить вокруг настороженными взглядами. Вверху, в кустистых кронах, где на переплетающихся толстых ветках были обустроены широкие мостки с перилами и большая площадка в виде цифры восемь, скапливался народ. Многие, перегнувшись через перила, рассматривали шумящего внизу залетного гостя. От двух толстых сросшихся дубов, в которых размещался муниципалитет Лайф-сити, уже спешил посланный разузнать, в чем собственно дело, худющий пристав с выкаченными от усердия глазами. Его тонкие, залихватски закрученные усики грозно топорщились, а каблуки сияющих глянцем сапог он впечатывал в дощатый настил так, будто маршировал на плацу перед самим дивизионным командованием. Единственным официально-властным символом пристава являлась сбитая на коротко стриженный затылок фуражка с надраенной до блеска кокардой. Остальная одежда была вполне обычной, если не считать куртки военного образца с ременным поясом, но вряд ли кто посмел бы усомниться в полномочиях господина пристава. Однако сидящие в бричках люди взглянули на посланника муниципалитета презрительно, хотя он, как представитель власти, явился осадить зарвавшихся визитеров, которые, нисколько не таясь, пожаловали в городское управление с оружием наперевес.
