– Нет. – До нее вдруг дошло, что ожидает услышать муж. Она перепугалась не на шутку. – Богдан, нет! Господи, да что ты… Я не о том! Да, средних лет, да, симпатичный, но… Тщательно зазубренная добрая улыбка и мускулатура. Мечта девы, которой очень худо и очень надо хоть к кому-нибудь приткнуться. Я таких терпеть не могу. Что ты, милый… Ты слушай лучше. Он шел за мной долго. А потом догнал.
– Так, – сказал Богдан.
Жанна на несколько мгновений опять умолкла. Богдан терпеливо ждал. Она вздохнула.
– Я забежала в какую-то лавку. Он за мной и как-то так ловко оказался рядом, заговорил о пустяках, я ответила… Слово за слово. Понимаешь, он вроде ничего не выспрашивал, но… сейчас найду слово. Пустяшный разговор у прилавка – но словно тест.
– Так, – сказал Богдан.
– Понимаешь? Он меня будто для чего-то проверял, я почувствовала это, ушла, но он опять меня догнал и снова заговорил. – Она глубоко вздохнула. – Тогда я решила, что это какой-то бродячий проповедник, в Париже таких много, на них и внимания-то никто не обращает… «Ваша душа, – сказал он, – в смятении. Вы перед выбором. Перед выбором жизненного пути. Ваши силы не находят себе применения. Вы хотите свершить подвиг, точно я не могу сказать для чего – то ли чтобы обратить на себя внимание любимого человека, то ли чтобы заглушить тоску от распада семьи… » Он почувствовал! Попал в точку, понимаешь? Я, конечно, ответила, что он ошибается, но он не стал слушать. «Не кривите душой. Не отказывайтесь из ложной гордости от протянутой навстречу руки друга. И от протянутой навстречу Божьей длани. Мы укажем вам цель. Мы объясним, ради чего стоит свершать подвиги в этом мире… »
– Так, – сказал Богдан.
– Я просто опешила. А он… Он говорил, что единственная достойная цель для человека славянской национальности сейчас – это… он, наверное, принял меня за славянку… это – борьба за освобождение русских из гнета и рабства.
– О Господи… – пробормотал Богдан.
– Что русские сделали для единства и величия Ордуси больше, чем все иные нации, вместе взятые. Что все творческие возможности Ордуси – это не более чем творческие возможности русских, только русских, остальные способны лишь на подражание. Что, если все пойдет как идет, русские растворятся в неисчислимой тупой азиатской массе и великая держава, несущая всему варварскому миру свет, погибнет, потому что все в ней, от хозяйства до науки, держится на русских, остальные лишь пользуются да еще смеют русских поправлять: то так, то не так… Надо спасать державу, а это то же самое, что добиваться для русских преимущественного положения среди всех прочих Ордусских народов. Только русским – многоженство… денежные ставки втрое выше, чем за ту же работу для всех иных… присвоение ученой степени сюцая всем новорожденным русским мальчикам прямо в родильных домах, без экзаменов… В общем, обычный националистический бред, я с этим сталкивалась и в Австрии, и в Германии, и даже на родине, я это ненавижу, только… уж очень непривычно было слышать это здесь и о вас…
– Боже милостивый! – вдруг хлопнул ладонью по столу Богдан. – Елюй!!
– Что? – не поняла Жанна.
– Нет-нет, ничего! – осадил себя Богдан. – Продолжай, родная. Продолжай.
– Собственно, все. Магия рассеялась, как только я поняла, к чему он клонит. Я сказала… Знаешь, любимый, боюсь, я смалодушничала. Может, от растерянности. Я сказала, что я из Франции и меня все это совершенно не касается. Я плохо поступила, Богдан, я знаю, очень плохо, как будто тебя предала… и ты, наверное, будешь прав, если меня не простишь. Но я в те дни была сама не своя.
– Я тебя понимаю, – после паузы ответил Богдан. – Что потом?
– Он стушевался и пропал. Буквально пропал, растворился среди прохожих… Понимаешь, я все это потому вспомнила, что ты сказал: про националистические кружки не слышно много лет. Но если это не национализм, то что? Или и ты, и вся твоя служба об этом ничего не знаете?
– Мало ли болтунов… Это еще даже не кружок.
– Конечно. Но… какой хороший он психолог. В том настрое, в каком я была… Если бы мне предложили полет на Марс без возвращения или на всю жизнь милосердной сестрой в Экваториальную Африку… Я вполне могла бы согласиться. Ты знаешь… я больше скажу. Если бы я и впрямь была русская уроженка Ордуси, то в тот миг… – Она запнулась.
Но Богдан понял.
– Все, молчи, – сказал он. – Забудь. Это ерунда. Издержки народоправства.
– А ты? Тоже забудешь?
– Тоже забуду. Только чуть позже. А ты – теперь же. Ведь с тобой у нас уже все хорошо. Да?
Жанна благодарно заглянула ему в глаза и сказала:
– Да.
– Ну, вот видишь… – сказал Богдан.
Едва выйдя из-за стола, окрыленная, свалившая груз с души Жанна поспешила включить, отпуская с усмешечками шпильки в адрес постановщиков и актеров, свой любимый сентиментально-нравоучительный телесериал из средневековой жизни «Цзинь пин мэй» – «Цветы сливы в золотой вазе».
А Богдан налил себе еще чаю и задумался. То, что рассказала жена, было, может, и не очень важно по сравнению с соборными делами, но существенно. Елюй… Баг сказал, что неискушенного юношу тянуло на подвиги. Если его вот так же психологически срисовали – а после он внезапно исчез… Это уже пахнет не блаженненьким проповедником, а, скажем, целой сектой.
Обеспокоенно вздохнув, Богдан потянулся к «Керулену» и, введя личный пароль, вошел в базу данных Отдела общественного сообразия Александрийской Палаты церемоний.
Он завершил свои скоропалительные разыскания минут через двадцать пять. На сердце полегчало – он ничего не нашел. Ровным счетом ничего, что хотя бы каким-то боком могло намекнуть на существование в улусе организации, свихнувшейся на особости русского народа. Понятно, что случайная встреча с таким вот бродячим увещевателем никак не могла отразиться в сводках и отчетах Отдела. Но неужто, поддайся кто-нибудь на уговоры, подобные тем, что услышала Жанна, окажись он уже среди новообращенных, – он удержался бы от того, чтобы рассказать о новых впечатлениях кому-то из друзей или хотя бы домашних? Ну один, может, и удержался бы, а другой бы точно рассказал. И пошло-поехало… Как говаривал великий военачальник Чжугэ Лян, то, что ведомо двоим торговцам чаем, тут же становится известно даже любимой собачке младшего помощника старшего мясника на деревенском рынке. Раньше или позже какой-нибудь журналист столкнулся бы со странными разговорами или намеками – и уж любая его статья обязательно оказалась бы в поле зрения штатных обдумывателей Палаты церемоний. Раньше или позже поползли бы хоть слухи – а уж они обязательно оказались бы учтены: слава Богу, байгуани[36] пока работают исправно. По слухам совсем не обязательно было бы принимать какие-то меры, но в копилку сведений – чем живут люди, что их тешит, а что, наоборот, вызывает негодование – такие сведения положили бы непременно. Но нет. Степень подпольности секты, если предположить, что она все-таки существует, оказывалась какой-то невероятной, чудовищной. Противуестественной.
