Крекеры
Эми передала мне видеозапись (но не оборудование) недели через две после того, как я побывал у нее дома. К этому времени мне удалось собрать и задокументировать достаточно улик против Ральфа, чтобы дело можно было считать законченным. Возможно, он засек меня пару раз. Однажды я заметил, что, заворачивая за угол, он мимоходом оглянулся, а на минувшей неделе он слишком часто посматривал в зеркало заднего вида. И все-таки не прошло и месяца, как я сделал немало видеозаписей и фотоснимков, на которых он сутенерствовал, шантажировал, был с любовницей, недружелюбно кого-то принуждал. А также – небольшой эпизод пытки на складе. Немного, но вполне достаточно.
А эта кассета меня особенно интересовала. Желание ее посмотреть одновременно пугало и будоражило, но так или иначе устоять перед ним было невозможно. С пленкой частично вернулось чувство контроля, которое я потерял во время своего срыва. К тому же я хотел понять, изменилась ли Эми за эти семь лет, или ее вкусы остались прежними, достигла ли она эмоций такого накала, как ей хотелось. Вопросов у меня было много.
Ответы на них она прислала в плотном коричневом пакете – в первозданном, неотредактированном, нетронутом виде.
Белый шум и расплывчатое бело-розовое изображение, затем ее руки, удаляющиеся от объектива. Лицо у нее бледное, выражение безучастное. Лишь в широко раскрытых темных глазах застыл страх. Она полностью одета.
– Хуй ли ты, блядь, копаешься?
Она оборачивается и медленно идет к кровати.
– Ложись давай, корова сонная. Кровать с пологом на четырех столбиках.
Полог снизу отдернут. Этот красный полог напоминает мне губы. Она забирается на кровать, словно проникает в собственное влагалище, ложится на спину, головой поворачиваясь в сторону камеры.
– Ну что, порезвимся, лапуля? Я готов. На все.
Несколько минут она лежит неподвижно, даже не поднимая голову, чтобы посмотреть, чем занят Ральф. Но я все вижу. Передо мной приземистый мускулистый мужик, обнаженный по пояс, с густо поросшей черными завитками грудью. Лицо нельзя назвать непривлекательным, но его портят длинный шрам и кривой нос. Голос у него грубый. Я смотрю, как он любуется собой в зеркале, приглаживает волосы, почесывает грудь. Затем достает из кармана четыре куска веревки и бросает их на кровать.
Эми еле заметно вздрагивает.
– В угол, живо. Блядь, ленту хренову забыл.
– Не надо, – говорит она, но он выходит из спальни. Фраза повисает в воздухе, она словно боится, что вернет его назад, сказав хоть слово.
Но он все-таки возвращается, присаживается на кровать и гладит ее по лицу. Затем достает из-за спины моток белой изоленты и ухмыляется. То ли непроизвольно, то ли на камеру она произносит:
– Не надо. Я не хочу, не надо…
Он молча берет веревки, привязывает руки и ноги Эми к четырем подпоркам, после чего трижды обматывает ей голову изолентой, заклеивая рот. На каждом витке он бережно придерживает ее под затылок. Закончив приготовления, он берет лицо Эми в ладони:
– Я, блядь, что захочу, то и буду делать. Она стонет, когда он удаляется, потом затихает и лежит неподвижно.
Проходит пять минут. Ничего не происходит. Еще пять. Она продолжает неподвижно лежать. Спустя четверть часа она поворачивает голову – так слабо, что на пленке это едва видно.
– Лежи тихо, блядь. Если я захочу, блядь, чтобы ты на меня пялилась, я скажу.
Проходит еще минута, затем он возвращается и присаживается у головы Эми. Начинает ее целовать через ленту в губы, короткими, колющими движениями, как птица, клюющая зерно. То же самое он проделывает на запястьях и лодыжках, где веревка завязана наиболее туго. К ее рукам и ногам приливает кровь, словно через поцелуи он заражает ее некой болезнью. Она слегка морщится, он это замечает и останавливается.
– Сучка драная.
Проходит еще минут пятнадцать, может, больше. Иногда он к ней подходит, но не касается. Иногда кладет руку на ее лицо, грудь, ноги. И когда она отвечает малейшим звуком или едва заметным движением, он принимает это за проявление желания. «Уже хочешь, да? Еще бы». Когда же она никак не реагирует, он обзывает ее «фригидной блядью» и допытывается: «Кто еще тебя ебет?» или «Тебе меня, что ли, мало? А другого не будет, пока есть я» – и с силой давит на ее лицо, грудь или ноги до тех пор, пока она не начинает стонать от боли. После чего он сразу же прекращает и гладит ее по волосам, повторяя с механически-неестественной интонацией: «Прости, лапуля, прости, я не хотел». Затем выбегает из комнаты, опустив плечи и понурив голову, словно провинившийся ребенок. Пока его нет, она отчаянно извивается в путах.
Он снова возвращается, неся в руках небольшое белое блюдо. На блюде лежат крекеры, масло и острый нож. Он садится на правый край кровати и начинает жадно поедать крекеры, обсыпая Эми крошками, останавливаясь лишь для того, чтобы бросить в ее адрес очередную колкость или же хлопнуть ее по руке или ноге, словно приятеля в мужской раздевалке. Время от времени он разламывает крекер прямо над ней и, втирая крошки ей в одежду, смеется и говорит, как глупо она выглядит. Но стоит ей начать корчиться, стонать или трясти головой, он останавливается и снова заводит свою извинительную мантру.
Когда крекеры заканчиваются, он берет в руки нож.
– Кроме тебя я никого не люблю, – говорит он. – Правда. Никого-никого…
И начинает водить лезвием вокруг ее груди, затем ниже, у промежности, приостанавливаясь на особо привлекательных для себя местах; затем проходится вдоль ее ног и рук, медленно, осторожно. Я не могу разглядеть, прикасается ли он к ее коже, или держит нож в миллиметре, не давая ей почувствовать себя в безопасности. Он подносит нож прямо к ее лицу, и я вижу, что лезвие кожи не касается, но останавливается в дюйме от глаз.
– Если ты меня бросишь, я тебя, на хуй, убью… Только проболтайся мне…
Он поигрывает лезвием у рта Эми, почти касаясь кончиком ножа ее ноздрей. Малейшее нажатие – и хлынет кровь. Но этого не происходит. Его движения становятся более угрожающими, подчеркивая намерение, затем он подбрасывает нож, как палку, и ловит за рукоятку.
– Ты, блядь, просто нудная корова. На тебя, блядь, ни один хуй не шевельнется. Но если ты свалишь, я сделаю так, что на тебя ни один мудак и не взглянет.
Видимо, дело близится к финалу. Он срезает веревки, она сворачивается калачиком и содрогается в беззвучных рыданиях. Спустя некоторое время она решает, что все позади, и осторожно отклеивает изоленту, вздрагивая от боли, когда вырываются волосы. Но у него еще кое-что на уме. Он снимает спортивные штаны, остается в черных плавках и, вынув дряблый кусок плоти, помахивает им перед ней. Ее начинает трясти, а он ребячливо кривляется: «Видишь? Больше не увидишь!» Она не реагирует. Тогда он пожимает плечами и начинает мочиться на кровать рядом с ее головой, брызги летят на ее волосы и шею.
