Пружинка действительно была необычной: два кончика, торчащие с краев, были разными. Один тонкий, другой потолще.
«Да, да. Вытянуть можно только правильным путём», – услышала она и подняла глаза. Рядом никого не было.
Разве она могла знать, что в тот вечер старая скамейка у кемпинга, оставаясь по-прежнему удивительно теплой и, пытаясь понять разговор двух женщин, незаметно вздохнула, когда те покинули ее. Простое дерево научилось слушать, переживать и сохранять теплоту одних, передавая тем, кому не хватало. Но последних было гораздо больше, а место не очень удачным. Время же… время еще не наступило. Потому вздохи, оставались единственным, что роднило дерево с человеком. Ненормальным «единственным» по сути и неправильным по числу. Но суть и числа, погибший оставил там… откуда по своей воле сошел на землю.
А уже утром, восход, обещанный директором, повторяя искажение природы, наблюдал обыденное: только единственное окно кемпинга светилось в полумраке – неизменный спутник рождения нового дня для какого-то человека, но не для всего мира, что и было когда-то смыслом появления солнца. Ибо только оно помнило день вечный, день безвечерний. Забытый и преданный человеком.
– Сил нет как спать хочется… боже, как голова болит… – голос Полины вяло утих.
Однако утро было не только продолжением жизни, но и старого разговора:
– Ну и что? Что было дальше?! – Елена подошла к окну и в раздражении начала дергать ручку.
– Она поворачивается вправо, – Полина, сидя на кровати, устало поправила волосы.
Свежий ветер ворвался в комнату.
Всё утро горничная этажа могла слышать разговор двух женщин в номере, на котором висела табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Дверь, как ни странно, была приоткрыта и, хотя время завтрака подходило к концу, никто оттуда не появлялся. Горничная и сейчас прошла мимо. За годы работы обслуга насмотрелась такого, а еще больше наслушалась, что кроме недовольства нарушением привычной тишины в это время ее ничего не раздражало.
– Дальше? Дальше ты закончила универ, через три года вышла замуж за Андрея.
– За какого Андрея? За Андрейку? Того самого?
– Да, что сидел позади нас, – уныло ответила Полина.
– Это сон! Этого не может быть! Ты обманываешь меня! Но зачем? Для чего? Что происходит?
– Ты еще главного не слышала, – подруга покачала головой, – даже не знаю, как сказать, – и вдруг сорвалась на крик:
– Да взгляни на себя! Ты же взрослая! Взрослая, понимаешь! Как я могу тебя обманывать? Ну, хоть что-то ты помнишь? Ведь помнишь?
Елену душили слезы.
– Я же сама не могу поверить. Уже всё пережила, переболела… и снова… неужели опять… господи! – Полина закрыла лицо руками.
Минуты две обе молчали.
– Может, кого-то из школьных?.. – примирительный тон давался с трудом, – хотя бы школу? Ну? – взмолилась подруга.
– Только до кино, – застывший взгляд Елены чуть ожил. – И еще сон. Удивительный, прекрасный сон. Длинный, длинный.
– О чем?
– О фрейлинах, о пажах и музыке. О лжи, хитрости и коварстве… о незаметной жестокости друг к другу…
– Понятно, значит о нас… – протянула Полина и с подозрением посмотрела на нее.
– Но он оборвался… а мы… живы и вот, сейчас… семья, ты… какие-то люди с сочувствием. Не могу выносить их взгляды. Этот доктор…
– Знакомый твоего отца, с академии наук. Кстати, сказал, ты абсолютно здорова, даже больше…
– Что значит «больше»?
– Повышенная степень самооценки… Хм, – Полина ухмыльнулась, – критической самооценки.
– А семья… в семье… что там происходит? – Лена с мольбой посмотрела на подругу: – Я же чувствую… скажи.
– Да ты… ты сгнобила Андрея! – вырвалось у Полины.
Но тут же, взяв себя в руки, она поникшим голосом произнесла:
– Понимаешь? Сгнобила, – и опустила глаза.
Полина вдруг ощутила всю бессмысленность, бесполезность лишних эмоций; поняла, что стоявшая перед ней, потеряв память, перестала быть виновной во всём, что произошло, происходило и могло произойти, даже не будь этого разговора. В чем так легко обвинять, в чем преуспели все. Словно в поступках, их последствиях для нее и других, кого знала, исчезло одно действующее лицо. Ушло из той части совести Полины, которая не мучила, потому что перекладывала вину на обстоятельства, на подругу, поступки Елены. И сейчас она не помнила ничего. «Возможно ли объяснить человеку его неправоту? А свою? И неправота ли это? Сколько невидимых глазу мотивов руководят нами? Сколько мельчайших особенностей, оттенков поведения людей приводят к тому или иному решению? А, значит, к поступку. Иногда просто мучительно долго не зажигающийся светофор. Или разбросанные вещи мужа. Как учесть всё? Пересказывая, вспоминая. Ведь твоя уверенность в вине другого «устоялась». Или как минимум убеждение в соучастии. Выходит, ты будешь, обязательно будешь искать аргументы для оправдания такой уверенности. Как жена, которую оставил супруг, говоря о его поведении, никогда не сможет стать выше эмоций. Да и нужно ли? Ведь любой доставляющий боль другому – уже виновен, причем прежде. А правота у каждого своя, убеждать подругу бесполезно… или нечестно… если памятью, причинами тех или иных поступков владеешь только ты. Неужели так вот и становятся безгрешными?» – подумала про себя Полина и усмехнулась.
Она смотрела на Елену, которая, словно понимая и не желая мешать ей, молча стояла у открытого окна… На ту самую Ленку, Ленуху, которую так хорошо и давно знала.
Иной взгляд, под иным углом, совершенно незнакомым углом зрения на жизнь, теперь обескуражил Полину. Неожиданная сторона случившегося за последние сутки открылась сейчас, в эти минуты. Она вдруг поняла, что осталась одинока… один на один со всем, что делила пополам. Да и со всеми. Всеми живыми в настоящем и в воспоминаниях. Друзьями и просто знакомыми, которым ей, именно ей предстояло всё объяснить, рассказать… выслушать и принять. Не раз и не два. И терпеть. Потому что невозможно словом заменить обстоятельства, детали жизни, течение которой дробилось на неподвластные мгновения. Непослушные, часто неприятные человеку, но решавшие порой всё. И которые для Полины, в отличие от стоявшей у окна, никуда не делись.
Мысли эти сгустком сожаления, женского бессилия перед событием, что настигло их обоих, вспыхнув, пронеслись, оставляя лишь осадок отчаяния. Но были двое, кому в этих событиях повезло. Полина невольно ощутила некоторое облегчение: ничего не нужно было рассказывать отцу Лены и Андрею. Первый погиб, второй пропал.
Она тяжело вздохнула, прикрыла лицо руками и тихо закачалась:
– Эх, Андрейка, Андрюшенька. Мальчишка ты неприкаянный. Совесть ты наша. Что же ты уперся-то в нас? – Руки чуть опустились, освободив мокрые глаза. – Столько девок хороших… Это ты довела его…
