А потом я вспомнил, что человек, даже если пуля угодила куда следует, умирает лишь через несколько секунд. Я упаду навзничь, и небо опрокинется надо мной, и только тогда я увижу его в последний раз.
С полминуты я стоял неподвижно, совершенно отказавшись от всего, что было, и всего, что могло быть, но, к сожалению, не было. А когда вернулся в этот мир, чтобы через мгновение покинуть его, услышал рядом порывистое старческое дыхание и всем телом почувствовал, как чьи-то слабые пальцы пытаются отвести предохранитель.
Рядом со мной стоял другой самоубийца, и я, совершенно забыв, что не мне пристало кого-нибудь спасать, инстинктивным движением выбил у него из руки пистолет.
— Ну зачем вы это сделали, зачем? — я узнал голос. Это был хозяин Рекса. — Вся моя жизнь пошла насмарку, вся без остатка. Дайте мне умереть, если вы человек.
— Человек? — я рассмеялся. — Я Тридент Мортон: вот кто я такой.
А потом мы до утра сидели в каком-то замызганном портовом кабачке, хозяин давно хотел закрывать, но я заткнул ему рот тысячедолларовой бумажкой, мы пили какую-то дрянь, еще хуже той, которой меня потчевал хозяин стамбульской шербетной, и старик, пьянея все больше и больше, доказывал мне, что с ним все кончено.
— А почему, Тридент? Только потому, что Рекс умер. Я всегда боялся этого, но не решался никому признаться — ни господину Эрквуду, он немедленно вышвырнул бы меня вместе с собакой, ни даже самому себе… Но все эти годы я проверял, вычислял, штудировал снова и снова, пока не добился своего. Нужны деньги новые деньги, колоссальные деньги. Это должна быть целая электронная система, ежеминутно наблюдающая за спящим организмом… Чтобы доказать, я готов сам погрузиться в анабиоз. Но знаете, что мне сказал сегодня господин Эрквуд? “Вам все равно скоро подыхать, так что это не доказательство…” И так скажут все после того, как умер Рекс. Я один знаю, что сейчас это уже не риск… Дайте мне двадцать миллионов на новую экспериментальную установку, и я берусь воскресить кого угодно…
Он пил еще и еще, он почти бредил. Но я был трезв.
Впервые в жизни я почти не прикоснулся к рюмке, я чувствовал необыкновенное прозрение в эту страшную ночь на берегу Гудзона, в грязном, пустом трактире, где беседовали двое самоубийц.
Я ему поверил.
— Что такое, Трид? — спросил Мефистофель, когда я утром пришел к нему.
— Мне нужны двадцать миллионов, — я объяснил для чего.
— Неужели ты не видишь, что это бредни сумасшедшего! — он выплюнул сигарету. — Умереть ни за что ни про что? Разве я подозревал, чем это кончится, когда предлагал тебе анабиоз?. Никогда, никогда, теперь я твердо убежден, людям не совершить такого чуда. Хотя бы потому, что это противоречит высшей справедливости — человек не имеет права убежать из ада, который он сам сотворил.
— Но я все-таки имею!
— Кто тебе его дал, мой мальчик?
— Гороскоп. Если я должен осуществить предсказание, то надо еще дожить до противостояния Юпитера и Сатурна, — смеясь ему прямо в глаза, я вынул из кармана пистолет. — А эта вот игрушка вчера в ноль тридцать уже почти выполнила свое назначение. Раз мне все равно не жить, предпочитаю умереть в анабиозе. Хотя бы для того, что Мильтона Анбиса не покинула надежда. В наше безнадежное время надежда, пусть одного маленького человека, такое великое дело, что ради него стоит умереть… И кроме того, я верю в изобретение.
Мефистофель, будучи человеком умным, не стал возражать. Он нажал настольные кнопки, секретари входили один за другим со сметами, проектами, отчетами. И из всего этого нагромождения астрономических цифр явствовало, что в ближайшем будущем нет никакой возможности вырвать у работающей на полном ходу денежной машины нужные мне двадцать миллионов.
Большая половина капиталовложений шла на супермозг нового типа. С первой электронно-вычислительной машиной сращивалась вторая, третья, и так без конца, и все они в момент подключения мгновенно усваивали знания, собранные в течение месяца, года, века предшествующими звеньями, чтобы уже сообща обрабатывать новую информацию.
— Первые две уже существуют! — Мефистофель весь просветлел. — Круглосуточно читают газеты, книги, микропленки, слушают радио, смотрят все фильмы и телепередачи, прямо с бирж всех континентов им по телетайпу передают курсы акций, Лайонеллу удалось подкупить директора ЦРУ, он будет доставлять все секретные сводки… Ты представляешь себе, Трид, во что это вырастет со временем? Анализ и прогнозирование всех мировых событий! А через полвека — крах политики! Никаких невежд, мнящих, что они мудрецы. Всех заменил величайший мыслитель, объективный, неподкупный, безошибочный!
Опять новая приманка, так я и думал. Но я отшвырнул ее, и тогда Мефистофель сдался. Не как человек, а как характер. Всегда предельно откровенный со мной, когда дело касалось самого для него важного, он впервые в жизни предал себя, — стал хитрить.
— Подожди немного, Трид! Пока мы только покрываем то, что долгие годы вкладывали в Телемортон. Но в недалеком будущем он начнет приносить настоящие прибыли. По новой расценке минута рекламы стоит десять тысяч, за год накопится нужная сумма. Вот тогда и приходи. Если ты к этому времени еще не раздумаешь. Заплатить двадцать миллионов за товар, который можно получить за бесценок в любой аптеке или сгруженной лавке? — он пожал плечами. — Все это похоже на тебя, мой мальчик. Ты безумец, и именно поэтому сумеешь вывернуть наизнанку этот безумный мир.
К счастью, он не заметил моей улыбки. Мефистофелю казалось, что он надул меня, но я уже знал, как заработать необходимые средства. Одна из бумаг, которой секретари устлали письменный стол, содержала проект соглашения с тремя крупнейшими телекомпаниями, оставшимися яока в живых после кончины более мелких. Они сливались в “Телевизионную систему Америки”, чтобы на значительную часть объединенного капитала и дополнительные кредиты купить у Телемортона право ретранслировать шестую часть нашей программы в течение двадцати лет. Акции нового объединения уже были зарегистрированы на бирже, но котировались ниже минимального курса — никто еще не знал о соглашении.
Я сделал то, чего никогда до этого не делал, — стал биржевиком. Мой отец начинал с биржи, именно там его встретил Мефистофель, чтобы поднять из мрака безвестности к ослепительному свету мортоновского небосвода.
Это было фактом, но никакого отношения не имело к человеку Мортон-старшему. До конца своих дней мой отец, упрямо и безрассудно, оставался для окружающего мира в прежнем, мраке. И когда я сам нырнул в этот уже не просто сумасшедший дом, а такой, где врачей не отличить от пациентов, мне стало понятно, почему он, прибегая и к деньгам, и к угрозам, категорически запрещал газетам упоминать свое имя. Бессовестный делец, он, по-видимому, еще сохранил нечто вроде чисто человеческой совести, или скажем лучше — стыда.
