— Не понял, — сказал я. — Стелла, может быть вы сами объясните, что там изобрели?
— Стены! Магнитно-гравитонные защитные стены. Формула закона уже выведена, но напрасно так восторгается господин Эрквуд — до реализации еще очень-очень далеко.
— Гравитонные стены? — переспросил я с удивлением. — Вокруг дома?..
— И такое не исключается, если кому-нибудь захочется… Но их можно воздвигнуть вокруг страны, континента, хотя бы всей планеты. Причем такие прочные, что их не пробить ни глобальной ракетой, ни ядерным взрывом.
И тогда лишь я осознал, что мое видение, в котором население целого города спаслось от бомбежки при помощи гравиаппаратов, находилось на том же мыслительном уровне, что и крылатые авоськи главного конструктора. Мир без войн, без их разъедающей щелочи, без орудий убийств, которые даже в мирное время уродуют душу, навязывая любым человеческим отношениям философию насилия, — в таком мире стоило жить. Даже мне, Триденту Мортону! Ибо тогда мои десять, а может быть, к тому времени уже сто миллиардов, можно будет раздать всем людям, не боясь, что они перегрызут друг другу горло.
В эту минуту я бесповоротно решил: анабиоз!
А через неделю, раскрыв вечерний выпуск “Нью-Йорк Дейли Ньюс Тайме Геральд Трибюн”, я увидел обведенную траурной рамкой первую полосу, а на ней только два слова: Рекс скончался!
На второй странице научный комментатор рассказывал, почему это произошло. Атрофированный за десятилетие мозг собаки больше не был в состоянии передавать функциональные команды моторным системам.
Слабо действовали сердце и печень, не говоря уж о том, что Рекс совершенно разучился есть, пить, двигать лапами. Была сделана попытка искусственного питания, но и это не помогло: не получая команд от соответствующего центра в мозгу, бездействовал желудочно-пищеварительный тракт. Под статьей была фотография Рекса в памятный мне момент, когда он пробовал встать, но так и не смог. А ниже — другая статья, автором которой являлся всемирно известный русский специалист по мозговым биотокам. Первый шоковый момент пробуждения — объяснял он этот феномен — сопровождался короткой вспышкой, когда мозг пытался восстановить систему обоюдных связей. Но ему, к сожалению, не удалось. В сущности, Рекс уже минуту спустя перестал функционировать как живой организм.
Слава богу, на этом научная терминология кончилась.
Дальше шли, совсем как при кончине знаменитых кинозвезд, воспоминания очевидцев о личной жизни Рекса — какие блюда он больше всего любил, с кем из дворовых собак дружил, да еще трогательная история, как Мильтон Аябис нашел однажды крошечного, брошенного хозяевами щенка у порога своей тогда еще маленькой частной лаборатории и тут же воскликнул: “С помощью этой собаки я докажу, что анабиоз возможен!” Все это, с соответствующими фотографиями, занимало еще четыре страницы и кончалось прочувственным некрологом Всеамериканского общества защиты животных.
Бедный Рекс! — подумал я. — Отдать свою собачью жизнь, и за что? Чтобы человек, спасаясь от результата содеянных им же гадостей, имел возможность уйти в будущее и продолжать там гадить.
Бедный Трид!
Отдав должное своим собратьям, я, как всякий эгоист, тут же подумал о себе. Вот и захлопнулась последняя лазейка, Трид. А сейчас одно из двух. Или признавайся, что ты жалкий трус, недостойный плюнуть даже самому себе в рожу. Признайся и примирись с жизнью — раз ты такой, значит, не так уж страшно пробарахтаться в грязи и тине еще годков тридцать.
Или же — иди и застрелись, как обещал себе и всему миру.
С этим намерением я вышел из дому. С тех пор, как Болдуин находился в карантине, меня охраняли почему-то с меньшей бдительностью. Почти без труда мне удалось оторваться от телохранителей. Манхеттежжий супермаркет на стыке Пятой авеню и Вашингтон-сквера (это растянувшееся на полтора квартала храмище торговли принадлежало одной из подставных мортоновских фирм) я выбрал по двум причинам. Во-первых, короче путь, а я очень торопился. Боялся, что если это не произойдет в течение ближайших часов, на полпути между мной и небытием снова вырастет Мефистофель с новой приманкой, с новым видением будущего, до которого мне все равно не дожить. Во-вторых, калибр и система были мне совершенно безразличны, а в оружейном отделе универмага, заботившегося обо всех без исключения нуждах покупателей, всегда что-то подходящее имелось в ассортименте. За пистолет я расплатился чеком — сейчас уже не было необходимости скрывать от Мефистофеля, на что потрачены эти тридцать четыре доллара.
Оттуда я прямиком направился в Центральный парк, пожалуй, впервые в жизни пешком. Было уже совсем темно. Водопады неонового света водяными брызгами пробивались сквозь завесу смога, Нью-Йорк натужно гудел. Казалось, огромнейший хамелеон не то приспосабливается к грязно-черному дыханию окружающего мира, не то, тщетно стараясь пробиться сквозь дым и туман, наливается от злобы электрической кровью. И все же город был прекрасен. Я это всегда знал. Прогулка пешком являлась не последней причудой, а последним прощанием.
По подземному тоннелю я перешел с Пятой авеню прямо в парк и сразу же нырнул в густую, осязаемую тьму. Уже лет десять, наверное, его ночью не посещал никто, кроме грабителей и самоубийц, поэтому муниципалитет решил не тратиться больше на освещение.
Шелестели листья, где-то ухала сова, падали с деревьев то ли ветки, то ли заклеванные ею пичуги, и всетаки мне чудилось, что такой безграничной тишины я еще никогда не ощущал. После кипящей Пятой авеню этот лишенный света и людских голосов парк казался мертвой зоной, отделяющей жизнь от вечного покоя.
А потом я услышал тихие шаги. Кто-то остановился почти рядом со мной. Видеть он меня не мог, темнота была всеобъемлющей. Ну и черт с ним! — подумал я. — Хоть кто-нибудь зафиксирует исторический момент, когда, Спаситель Человечества, Великий Тридент Мортон докажет одной-единственной пулей, что астрология такая же чепуха, как все остальное.
Стараясь не шелохнуться, я поднял голову. Мешать он мне не стая бы, но все равно неприятно услышать под занавес банальную фразу, будь-то: “Дайте прикурить!” или “Отдайте бумажник, да поживей!”. Он по-прежнему не замечал меня, а я прощался со звездами. Их было всего несколько, остальные прятались за смогом. “Прощайте, звезды! — сказал я мысленно. — Вы единственные взирали на меня, как на человека… Какое это все-таки странное чувство — последний раз глядеть на небо”.
А потом я вспомнил, что человек, даже если пуля угодила куда следует, умирает лишь через несколько секунд. Я упаду навзничь, и небо опрокинется надо мной, и только тогда я увижу его в последний раз.
