Слава богу, сейчас там всё иначе: двуспальная кровать, пара полированных тумбочек со старомодными слониками, подхваченные золотистыми шнурами занавески. Верочка отличная хозяйка. Она не пустит мёртвую пустоту на отвоёванную ею для жизни территорию! Шалопая Кешку и того к порядку приучила. Дед Василь довольно крякнул. Мысли о дышащих человеческим теплом предметах обстановки вытеснили те, другие – о синюшно-багровом, страшном, покачивающемся посреди комнаты на сложенной втрое бельевой верёвке…
Пашка, Пашка – неприкаянный, вечно пьяный недотёпа. Недаром, умирая, белугой его мать ревела – не по своей ускользающей жизни убивалась, по остающемуся без её забот сыну. Точно наперёд всё знала.
Старик приподнял ходунки, переставил, подтянулся. «А всё ж нехорошая какая-то эта Пашкина дверь…» – подумал вдруг и осёкся.
Пашкина?
Почему Пашкина?! Комната давно обжита другими обитателями!
Ошибка оглушила пронизывающим до костей холодом. Дед Василь попятился и принялся торопливо разворачивать ходунки. Подальше отсюда! Ну её, эту внезапно меняющую личины деревяшку! Металлические сочленения конструкции скрипнули, заставив лихорадочно бьющееся сердце на мгновение замереть. Отвратительный звук! Так похожий на тот, что слышал в мутно-серое ноябрьское утро – старый крюк; вздыбившаяся люстра; втрое сложенная, натянувшаяся под тяжестью обмякшего тела верёвка – и вкрадчивый, обволакивающий затылок ледяной изморозью скрип. А ещё накатывающий штормовой волной в распахнутое окно ветер…
Скрипа с тех пор дед Василь не выносил.
Надо бы смазать ходунки.
Готовясь подтащить ослабевшее от непривычной нагрузки тело к опоре, Василь остановился, чтобы набрать в лёгкие воздуха. Растревоживший его скрип не прекратился. Старик беспомощно огляделся. Монотонный звук доносился из-за ослеплённой белой краской двери. Скрип-скрип, скрип, скрип – размеренно, чуть слышно – как тогда.
И как тогда же из-под двери тянуло холодом.
И без того онемевшие колени деда Василя мелко затряслись. Не долго думая, старик плюхнулся на пол и, отталкиваясь локтями, поволок тяжелеющее с каждой секундой тело вдоль коридора. Так быстрее. Прочь от проклятой, хранящей кошмарное эхо былого комнаты!
Едва уловимое поскрипывание следовало за ним неотступно.
Когда настигаемый видениями прошлого старик преодолел порог собственного жилища, зловещая дверь с грохотом распахнулась. Василь вскрикнул и, распластавшись на полу, повернул голову на звук.
Щель между косяком и дверным бельмом чернела пустотой, притягивала взор, гипнотизировала. Скрип за ней прекратился, сменившись звуком грузной поступи чуть припадающего на одну ногу человека – Пашкиной поступи.
Из последних сил подавшись вперёд, дед Василь захлопнул дверь своей комнаты. Потом уронив голову на руки, заплакал. От ужаса, от обиды на собственную беспомощность – ходунки остались в коридоре, а он не способен даже подняться, чтобы защёлкнуть замок. И позвать-то некого. Один…
Один!
Сквозь захлёбывающиеся всхлипы Василя пробился звук приближающихся шагов. Приподняв голову, старик остановившимся взглядом уставился на дверную ручку – сейчас она плавно опустится, и дверь откроется…
Сейчас…
СЕЙЧАС…
Достигнув порога, шаги стихли. Кто-то стоял совсем рядом, скрытый от глаз лишь хлипкой фанерой. Старик слышал как тот переминался с ноги на ногу. ТОТ или ТО? Разве способен неуклюжий, жалкий Пашка порождать этот парализующий сознание холод! Нет, ТО, что таилось сейчас за дверью, было неведомым, чужим, опасным.
В памяти всплыло полушутливое наставление Иннокентия: «Дверь не запирай, по имени не поминай – он и сгинет». Дед Василь с надеждой воззрился на остающуюся недвижимой ручку. Может, к лучшему, что не сумел подняться и опустить собачку замка? Может, хранит его Господь-то? Только бы не думать сейчас о Паш… о ТОМ. Не окликнуть даже мысленно! Старик зашевелил сухими губами, шепча застрявший когда-то в памяти детский стишок:
Картина, корзина, картонка
И маленькая собачонка…
Он снова и снова повторял кружащуюся назойливой мухой в мозгу строку, а кто-то незримый, не имеющий ничего общего с бывшим соседом, чуть слышно царапал дверь – точь-в-точь, как это делал когда-то Сивый.
«Картина, корзина, картонка… – задыхался Василь – картина, корзина, картина, картина, картина….».
Скоро шорох за дверью смолк. Лёгкое шуршание донеслось из угла комнаты. Старик порывисто обернулся.
Комната была пуста. Только в стоящем у кровати аквариуме по изгрызенным клочьям газет метался встревоженный чем-то крыс.
– Прокоп! – Дед Василь зашёлся в приступе смешанного со всхлипами и кашлем смеха. По щекам снова потекли неудержимые старческие слёзы – вечные спутники не столько переживаемых эмоций, сколько немощи.
Крыс притих, уселся на задние лапки, повёл вздрагивающим носом. То ли имя своё услышал, то ли тончайшим звериным чутьём уловил – внимание кормильца сосредоточено на нём. Старик отёр со щёк постыдную влагу, хмыкнул – виданное ли дело, разрюмился, как дитё малое. Эх, старость!
Собравшись, встал на четвереньки. Ухватившись за косяк, вполз на стоящий рядом стул. Отдышался. Перебрался в кресло. Трудновато без ходунков, да и ослаб с перепугу. Ничего, ещё одно усилие и он достигнет кровати – отлежится, выспится, а утречком и до ходунков как-нибудь… с божьей помощью. Отвлечённый призывом Прокоп вернулся к своим крысиным делам: засуетился, зашуршал крохотными коготками по подстилке. Комната наполнилась живым, привычным.
В коридоре было тихо.
Когда старик, придерживаясь за стену, преодолевал последние метры до кровати, погас свет. Только этого не хватало! Обернувшись, Василь отметил – не пробивается свет и из-под двери. Вырубило во всей квартире? Ох, не вовремя! Дед выругался.
За дверью скрипнули половицы.
Отступивший, было, ужас потёк из мрака, прополз по лопаткам, сковал и без того непокорные суставы.
Рывком дед Василь швырнул непослушное тело на постель, зажмурился. Уснуть! Уснуть, чтобы не слышать осторожных шагов в погружённом во тьму коридоре. Не всматриваться в вязкую черноту, ожидая различить в ней то… то, чего нет. Не чувствовать скользящего из-под двери сквозняка. Утром всё наладится. Всё покажется глупыми шутками разыгравшейся стариковской памяти.
Василь опустил руку в стоящий у ножки кровати аквариум. Легонько постучал по стеклу. В ладонь ткнулся крошечный влажный нос, кожу щекотнули антеннки усиков. Старик улыбнулся. Всю жизнь ненавидел крыс, а поди ж ты… Он погладил тёплый меховой комочек. Какая же Прокоп крыса?! Он друг – маленький, бессловесный, но умеющий разогнать гнетущую пустоту.
