При этих словах меня охватила сильная досада; мне представилось, что в последнее время я был менее осторожен, чем обычно. Не оставалось ничего другого, как принять важное выражение лица и снизойти до высказываемого восхищения. Я предложил ему с покровительственной улыбкой отведать моего портвейна. Что может быть естественнее, чем то, что прибыль основывается на доскональном знании сути денег и законов обращения капитала? В первую очередь необходимо, конечно, понимание большой политики и ее влияния на рынок и тяжелую индустрию. Ведь именно от нее зависят все остальные, находящиеся в сложном переплетении друг с другом отрасли хозяйства. А потом, конечно, встает вопрос свободных денег и тех крупных сфер вложения, куда они устремляются. В основе конъюнктуры, бывает, правда, лежат свои многочисленные и зачастую скрытые причины, но все они более или менее прогнозируемы. Когда бросаешь камень в воду, то следует ожидать и кругов, образующихся при этом. Можно точно рассчитать, когда та или иная часть пруда придет в движение. Катценштайн внимательно слушал, как я излагал ему эти общие места.
Он ответил с величайшей вежливостью:
— Конечно, конечно, именно так и написано в учебном пособии по национальной экономике. Таким же способом метеорологи предсказывают с довольно большой степенью вероятности погоду на завтра. Правда, не без помощи метеостанций, приборов, судов и размещенного по белу свету служебного персонала.
Он растопырил при этом пальцы, разглядывая свои пустые ладони.
— Что вы хотите этим сказать, господин коммерческий советник?
Он смотрел на меня восхищенным взором, словно любовался картиной Рафаэля:
— Толковая голова, я это сразу сказал, блистательный ум. И винцо тоже отменное — такой портвейн можно получить только лично от старого Зандермана. Я хочу сказать, что одной науки о деньгах in praxi[27] недостаточно. В придачу к ней нужен еще капиталец. Деньги, увеличиваясь в размерах, приобретают и большую притягательную силу. Преимущество банков в том и состоит, что они могут дольше участвовать в операции и следить за ее ходом на разных игровых полях, чем, скажем, мелкий игрок, и поэтому вероятность их успеха выше. Есть только один вид игры, способной потягаться с ними, а именно та, которая направляет ход, делает погоду на бирже.
Моя злость нарастала. Этот тип с донимавшим его желчным пузырем и потухшими от сытой жизни глазами, без сомнения, был хорошо осведомлен обо мне; он знал, что еще совсем недавно я был нищим. Конечно, он не догадывался, в чем истинная причина успеха. Он принимал меня за брокера, представляющего интересы тех, кто невидимо стоит за кулисами мирового рынка. Только он не настолько был умен, чтобы понять, что кулисы сами по себе — иррациональная величина. Он не подозревал и не мог подозревать, что я свои подсказки получал от величайшего в мире закулисных дел мастера и что у меня от него генеральная доверенность на полную свободу действий. Он не знал, у кого он завтракает.
С подобающей сдержанностью я дал ему понять, что его провидение не лишено оснований. И если действительно существовали связи, по поводу которых он строил догадки, то они могли принести плоды только в том случае, если о них умалчивать. Естественно, мое поведение только еще больше усилило его интерес ко мне. Он возрастал по мере того, как я разыгрывал стремление не раскрываться перед ним. В каждом деле преимущество на стороне того, кто в нем не заинтересован. Катценштайн буквально навязывался мне и набрасывался на мою наживку, как хищная акула.
С этого дня он часто навещал меня и просил моего совета. Тем самым он снимал с меня, сам того не подозревая, огромную работу, прежде всего общение с агентами, которое всегда утомительно. Я стал его компаньоном. В качестве такового я внедрил в его концерн одно страховое общество, дававшее денежные ссуды под урожаи и занимавшееся тем самым рискованным бизнесом, явно связанным с возможными убытками. Это страховое общество я оставил за собой в качестве своего особого долевого пая.
Незадолго до ослабления марокканского кризиса курс ценных бумаг на бирже упал по моей прихоти, поскольку я отменил ограничение на военные риски. Удар был направлен против Катценштайна, и он, хотя не смог разгадать смысл моих далеко идущих намерений, стал недоверчив. Вероломно я советовал ему предпринять кардинальную ликвидацию имеющихся у него акций, но он на это не пошел. Понижение биржевого курса представлялось неестественным, оно сулило двойную прибыль. В такие дни все кажется неопределенным, требует изменения тактики, которую нельзя определить словами, тут нужно только особое чутье. Деньги поднимаются на головокружительную фиктивную высоту, становятся предметом чистейшей фантазии. Мой совет был правильным, почему он не последовал ему? Потому что он полагался только на свои арифметические расчеты. Затем последовал танжерский договор, а за ним и черная пятница. Банк прогорел, страховое общество принесло колоссальный доход. Во время таких кризисов постоянно повторяется старая игра: «Война или не война?» — точно так же, как с монеткой: «Орел или решка?» Вслед за этим произошло объяснение между Катценштайном и мною. Он признал, что был не прав. Когда на следующее утро слуга пришел будить его, то нашел его в постели мертвым. Поговаривали о сердечном ударе, горе его кредиторов было безграничным. Отныне я стал владельцем фирмы «Катценштайн & К°». Теперь уже никого больше не могло удивить, что я связан с делами мирового бизнеса. Я субсидировал государственные займы — эту высшую, поднебесную сферу финансов. Меня сделали немецким бароном, наградили орденской лентой Почетного легиона. Филантропы зачислили меня в свои ряды. Ее Высочество теперь в открытую подъезжала к моему дому; в жокей-клубе вокруг меня всегда толпились любопытные — известно было, что я проигрывал там крупные суммы.
* * *
Вот то, что касалось внешних обстоятельств моей жизни. Они не оставляли желать лучшего. Но одновременно я чувствовал себя несчастным в той же мере, в какой возрастали моя власть и авторитет. Сначала это была скука, все мучительнее овладевавшая мною. Я ощущал, что недоставало внутреннего напряжения, неизвестности, всех «за» и «против», «красного» и «черного», придававших жизни остроту вкуса. Я играл роль того, кто сражается, но не может пасть. Я всегда предвидел свой шанс. Он был лишен для меня таинственности, неопределенности, что заставляет сильнее биться сердце.
Я уже говорил, что азартные игры вскоре утратили для меня свою прелесть. То же самое произошло и со всеми остальными жизненными комбинациями. Скоро мне надоело огребать деньги дураков, просто навязывавших их мне. Я часто испытывал искушение снять ставку еще до того, как началась игра. Ну кому интересно отгадывать загадку, если заранее известен ответ. Единственное, что меня еще как-то привлекало, так это наблюдение за волнением и отчаянием других. На следующее утро они появлялись и унижались передо мной. Но со временем мне наскучило и это. Я больше не был игрушкой судьбы, но зато сам стал судьбой тех, кто встречался на моем пути. Дутая важность и спесь усиливали жестокость во мне. Пожалуй, в этом и кроется объяснение того, что, добившись неограниченной власти, люди, например, кесари, прибегают к убийству. Земной шар превращается в цирк, становится театром, в котором разыгрывается вечный спектакль.
