Из дневника Андрея
В школе русский язык учат по старым учебникам и словарям, словно это что-то неизменное, незыблемое, точно слова – это камни, а фразеологизмы – мегалитические памятники, которые стоят тысячами лет. Оттого, наверное, школьная программа всегда кажется такой холодной, как чужие планеты на фотографиях НАСА, и такой далекой от обычной, повседневной жизни, где ты играешь в футбол во дворе и гоняешь по лесопарку на горном велосипеде.
На самом деле, язык – это что-то вроде океанского планктона, где каждая морская букашка – это слово, или буква, или запятая. Букашка умирает, если вода стала слишком грязной, если потерпел крушение танкер с нефтью, если что-то случилось в человеческом обществе. И вот ты набрал в рот воды и молчишь – а отчего же не молчать, если вода дистиллированная, бессловесная? Или не умирает букашка, а мутирует, выращивает себе ещё несколько некрасивых лапок, чтоб удобнее было барахтаться в мусоре – уродливая букашка, которую безрезультатно отгоняют от детей, букашка, которая напрочь прилипает к языку. Или наоборот – стало вдруг каких-нибудь букашек очень много, расплодились они и сразу ясно, что у рыбы, которая ими питалась, сгнила голова. Ученые говорят, что планктон – это что-то вроде градусника под мышкой у планеты, который показывает, насколько она больна, а школьные учителя должны бы были говорить, что русский язык – это градусник под мышкой, а может быть и под языком у страны. А температура – она такая, она всё время меняется.
Я заметил, что с языком что-то происходит ещё в школе. Может быть, я и не обратил бы на это внимание сам, но об этом часто и с недоумением говорил мой отец. Он не делал никаких далеко идущих выводов, ведь он не быть не лингвистом, не филологом, просто проговаривал вдруг себе под нос, словно обращался к самому прошлому:
– Странное дело, никто теперь не говорит про совесть… В моем детстве это были страшные ругательства: «ах ты бессовестный!» или «совести у тебя нет!». Нас всех тогда мучила совесть, совесть нам не позволяла того, не позволяла сего. Теперь совсем другие времена…
Или он обращался ко мне:
– Андрей, у твоих приятелей стыд-то есть вообще? А, забыл, ваше поколение не знает такого слова…
Не знаю, слышал ли отец про существование весьма популярного в те времена фразеологизма «факаный стыд», но, думаю, если и слышал, то в его сознании эти два понятия никак не связались, настолько они для него были обитателями разных озер.
Тогда, школьником, я подумал только, что вот, оказывается, даже слова умирают. И что неплохо бы было организовать специальное кладбище русского языка. Пусть бы там были могилки с историзмами и архаизмами, с разными мертвыми словами. И на могильных памятниках были бы таблички вроде «здесь лежит рескрипт, годы жизни I– XX века». Или здесь похоронена какая-нибудь выя. И тогда можно бы было с почетом снести туда «совесть», «честь», «благородство», «родина» и прочие столь дорогие отцу слова. И он бы мог иногда приносить цветы к ним на могилки и болтать с ними о прошлом, как иногда разговаривают с мертвецами, сидя на скамейке у могильной оградки, и как я сам когда-то разговаривал с матерью, приходя к ней на кладбище. Впрочем, я не знал, можно ли хоронить слово, если оно уже вышло из широкого употребления, но его значение ещё не забыто? А что, если это клиническая смерть, если его ещё откачают и оно махнет плавничками и снова поплывет? Так моя идея создать кладбище слов захлебнулась в вопросах и сомнениях.
И только несколько лет спустя я стал понимать, что отцовские замечания были куда более тревожным знаком, чем мне казалось в детстве. Умирали не просто слова, умирали целые понятия, обозначавшие их. Нужно было организовывать кладбище понятий. Однажды я купил новый телефон, стал писать сообщение и с удивлением обнаружил, что из стандартного набора смайликов исчезла рожица с красными щечками. Стесняться и краснеть, испытывать смущение или неловкость, сгорать от стыда, конфузиться, тем более робеть – всё это стало архаикой, переживаниями для радио «ретро», для старых книжек и фильмов. Всё это можно было заколачивать в гробы и везти на кладбище русского языка. А зачем в эпоху царствования денег, товара и транснациональных корпораций, нужны стыд, совесть, а тем более смущение и неловкость? Они не способствуют продажам, отнимают рабочее время и делают сотрудника менее эффективным и производительным. Сотрудник корпорации – это лампочка, вкрученная в один из светильников гигантского здания. Лампочка должна гореть без перебоев и не задумываться над тем, что происходит в комнате, которую она освещает, хороши ли эти события, правильно ли, что она в них участвует, светя? Это лишние, никому не нужные энергозатраты, такую совестливую лампочку лучше заменить. А ее очень легко заменить, потому что в рамках корпорации абсолютное большинство сотрудников – это функции. Почему резюме стали основополагающими при приеме на работу? Потому что резюме – это технический паспорт. Никто не берет на работу людей, личности. Берут простой, исправный, хорошо работающий прибор. Тем более совестливость, стыд и прочие глупости не нужны покупателю. Это все старые, изжившие себя боги. Пан умер и стыд тоже. А новые боги всегда не терпят тех, которым они пришли на смену.
Ко Дню Корпорации Федор похудел на 7 килограмм. Он и до этого был весьма тщедушен, а к важной дате, день за днем теряя все накопления своего организма, как яблоня теряет листья, он стал похож на унылое ноябрьское дерево, которое к тому же обкорнал неумелый садовник, уверенный, что чем больше обрежешь осенью, тем пышнее отрастет весной. Но Федор, как и его наставники, был убежден, что его духовное тело за это время напротив необыкновенно раздобрело, развилось и окрепло. В конце концов, где вы видели упитанных йогов или толстых праведных монахов?! К тому же, рысцой пробегая мимо зеркал и всё-таки успев разглядеть своё отражение, Федор подбадривал себя мыслью, что сразу после повышения он в два счета наест килограммы обратно.
Но когда за несколько дней до праздника он решил подготовить свою «парадную форму», то обнаружил, что его лучший костюм, на который он рассчитывал, висит на нём, как половая тряпка на швабре. Пришлось экстренно бежать в магазин, запоминать свой новый размер, долго сомневаться в примерочной… По правилам корпорации костюм непременно должен был быть коричневым. И при ярких магазинных лампах было особенно заметно, как не идет этот цвет к посеревшему лицу Федора. Но костюм все равно пришлось купить и ещё пару белоснежных рубашек к нему. Федор думал о том, что зря он поссорился с Валерой, ведь тот так ловко умеет выбирать подходящие шмотки, а тем временем девочка-продавщица виртуозно укладывала и упаковывала его покупки. Глядя на неё, он мельком подумал, что будущих парашютистов стоило бы стажировать в магазинах мужской одежды. Научившись складывать рубашки, они бы гораздо быстрее освоили мастерство укладки парашютов. Федор никогда не интересовался парашютами, потому что их не было в программе института, они никак не касались деятельности «Танит-Групп» и не были модны среди руководства, и от того эта неадекватная мысль испугала его. Ему показалось, что чьё-то игривое сознание вторглось в его разум, дисциплинированный до зубов, и проверяет, как он усвоил материал занятий по управлению мыслями. Он напрягся, вытянулся по струнке, принял от продавщицы упакованный пакет, механически сказал «спасибо», и вышел из магазина, оседлав свои извилины и заморозив все нежелательные электромагнитные импульсы как в промышленном холодильнике…
