Наивно и весело схватила Ольга шарик. Теперь она подняла на Супрамати свои большие лучистые глаза и робко прошептала, смущенно улыбаясь:
– Я исполню все сказанное тобой, буду искать медиума, чтобы работать, а не жаловаться, только поцелуй меня; тогда я буду уверена, что ты не сердишься за то, что супруга мага, как нищая, бродит вокруг потерянного рая.
Супрамати не мог удержаться от смеха и, привлекая ее к себе, поцеловал в губы и белокурую головку.
– А теперь, неисправимая капризница, ступай и выполни свои обещания. Благословляю тебя; а если тебе понадобится моя помощь, мысленно призови меня, и ответ мой дойдет до тебя в виде теплого, живительного тока.
Он сделал несколько пассов, и дух быстро развоплотился, стал снова прозрачным и, подобно клубу пара, исчез в пространстве.
Супрамати сел, но, оттолкнув листы, облокотился на стол и задумался. Опустившаяся на плечо рука вывела его из задумчивости, и, подняв голову, он встретил дружеский взгляд Дахира.
– Ольга приходила. Бедная! Разлука с тобой слишком тяжела для нее; но я думаю, что сильная любовь поддержит ее в испытаниях и возвысит до тебя.
Затем он рассказал о свидании с Эдитой и прибавил:
– Приходи завтра, когда я буду разговаривать с Эдитой. Айравана очень тоскует, говорит она; он обрадуется, увидав тебя. Бедный малютка, внезапно лишенный отца и матери!
И оба вздохнули. Кто знает, не проснулись ли в глубине души магов чувства, волнующие и простых смертных?…
Данное для отдыха время они употребили на подробный осмотр необычайного места своего пребывания и ознакомление с поразительными, собранными здесь коллекциями. Ночью, когда в комнате Дахира открывалось таинственное окно в помещение Эдиты, Супрамати также приходил подчас беседовать с молодой женщиной и взглянуть на сына, а радость ребенка, нетерпеливо протягивавшего к нему руки, и огорчение, что не может достать отца, пробуждали в сердце Супрамати счастье и горечь.
Между новыми знакомцами двое особенно пришлись им по душе. Первый – маг с одним лучом; красивый молодой человек во цвете лет с задумчивым лицом; звали его Клеофас.
Во время осмотра древних коллекций, среди которых находились образцы памятников как знаменитых, так и неизвестных, но выдающихся по архитектуре и орнаментовке, Супрамати обратил внимание на чудесной работы модель храма в греческом стиле.
– Это храм Сераписа в Александрии, а модель моей работы, – объяснил Клеофас с тяжелым вздохом. – Я был жрецом Сераписа, – прибавил он, – и свидетелем дикого разгрома этого дивного произведения художественной архитектуры, освященного молитвами тысяч людей.
Дахир и Супрамати ограничились тем, что сочувственно пожали ему руку, а вечером, когда все трое собрались в комнате Клеофаса на беседу, Супрамати спросил, не тяжело ли ему будет рассказать о своем прошлом.
– Напротив, – ответил тот с улыбкой, – напротив, мне приятно вновь пережить с друзьями отдаленное прошлое, уже утратившее острую боль.
Подумав с минуту, он начал:
– Время моего рождения было эпохой упадка нашей древней религии; новая вера Великого Пророка из Назарета покоряла мир. Но вечная истина света и любви, заповеданная Богочеловеком, была уже искажена и окрасилась диким, кровожадным изуверством, которое, конечно, строго осудил бы Сын Божий, проникнутый кротостью и милосердием.
Но в то смутное время борьбы я этого не понимал: я был таким же страстным поклонником Сераписа, как прочие – Христа, и ненавидел христиан столь же страстно, как и они нас.
Да, друзья мои, история Озириса, убитого Тифоном, разбросавшим затем по лицу земли окровавленные останки бога света, – стара, как мир, и пребудет живой до конца дней. Разве люди не оспаривают друг у друга Неисповедимого Творца вселенной и единую исходящую от Него истину, наивно воображая, что могут замкнуть Его исключительно в свое исповедание и в ущерб всем остальным? Их братоубийственная ненависть и религиозные войны, разве это – не разбрасывание кровавых останков Божества? Но перехожу к рассказу о себе.
В качестве сына Первосвященника я рос при храме и с ранней юности служил Богу. Тяжелое это было время. Мы, «языческие жрецы», как называли нас, были уже презираемы, ненавидимы и гонимы; меня приводила в отчаянное бешенство мысль, что истребление, которому подвергались наши святилища, коснется когда-нибудь и храма Сераписа. И этот страшный день настал…
Клеофас с минуту молчал, а потом указал рукой на стоявшую у постели колонку и на ней статуэтку слоновой кости.
– Вот, друзья мои, статуя Бога в миниатюре; она даст вам приблизительное понятие об идеальной красоте и действительно божественном выражении, которое гениальный художник сумел придать этому лицу. Вы поймете, конечно, что должен был почувствовать я, видя, как кощунственная рука фанатика подняла топор, чтобы расколоть это несравненное произведение искусства, точно какой-нибудь чурбан.
Многие из наших жрецов были в тот день убиты, а меня – чудом спас случай, или судьба. Тяжело раненного, друзья перенесли меня к другу моего отца – ученому, жившему уединенно на окраине города.
Там я пришел в себя и выздоровел, а с жизнью явилось ужасное сознание случившегося: храм Сераписа, срытый до основания, более не существовал. Не берусь описать вам охватившее мою душу отчаяние.
Сначала я только строил планы мщения; а потом, поняв неосуществимость их, впал в мрачный маразм и решил покончить с собою. Однажды вечером я пошел к своему покровителю и умолял дать мне яд.
– Служить моему Богу я не могу, а видеть, как поносят и унижают все, что я обожал, – выше моих сил; я хочу умереть.
Старец молча выслушал меня, потом достал из шкафа чашу и налил в нее несколько капель чего-то похожего на жидкий огонь. Протянув мне затем чашу, он сказал с загадочной улыбкой:
– Пей и умри для всего того, что уже уничтожено; возродись, чтобы почитать и служить Божеству, в которое ты веруешь и которому поклоняешься…
Я выпил и упал как подкошенный… Пришел в себя я уже здесь, живым, полным сил, окруженный миром, тишиной и новыми друзьями, при полной возможности изучать и разрешать великие и страшные окружающие нас проблемы. Так я и живу многие века, поглощенный работой, и забывая даже, что где-то там существует еще другой мир, в котором родится и умирает мимолетное человечество…
Другой адепт, с которым тесно сблизились Дахир и Супрамати, был тоже человеком в цвете сил, с медно-красным лицом, большими темными, как бездна, глазами неведомого типа.
Его звали Тлават, история его жизни произвела глубокое впечатление на слушателей… С чуть ли не суеверным чувством смотрели они на это легендарное почти существо – живого представителя великой красной расы атлантов, нога которого ступала на землю последнего остатка громадного континента, память о коем сохранилась под именем острова Посейдона.
