Лев Аскеров - Приговоренные

— Оставьте его. Hе мучьте. Пусть умирает как подобает вождю. Освободить для него самую лучшую повозку. Набить соломой. И осторожно положить в нее. Если он охнет — всем башки поотрываю.

Все поняли — у племени новый вождь.

К полудню налетчики под его предводительством снялись с места и, погоняя впереди себя стадо украденных животных и пленников, направились к себе домой.

Пытливый знал куда. Знал он и путь, по которому пойдет это племя людеподобных. И не просто знал — он видел. Он видел их родное городище, которое мало чем отличалось от того, что они так безжалостно сожгли. Видел их жилища. Видел жену умершего вождя, агукующую над колыбелью; старика, дремлющего на солнце; мирно пасущийся на изумрудном лугу скот и полноводную синюю речку.

«Они такие же люди», — с удивлением подумал Пытливый, наблюдая, как над трупами угасающего пожарища кружится воронье. Hе упускал он из виду и ту женщину, которой помог бежать. Изнемогая от усталости, она карабкалась то по одной, то по другой горе, продираясь сквозь заросли и буреломы дремучего леса. Спотыкалась, скатывалась с крутых склонов, падала, но заставляла себя подниматься и снова упрямо идти вперед. Изредка она что-то выкрикивала. Кажется кого-то звала. Пытливый прислушался. Так оно и было.

«Ареско, милый… — звала она мужа. — Где ты?… Услышь меня… Откликнись…»

А потом она все чаще и чаще стала вспоминать малыша.

«Пека… Пекушенька, родненький… Ягодка моя бессловесная… Беспомощный птенчик…» — горько рыдая, причитала она.

Когда беглянка опять оступившись, упала, Пытливый уже не позволил ей подняться. Он пахнул ей в лицо прохладным горным порывом, собравшим в себя ароматы дурманных трав. И женщина уснула. Ей надо было отдохнуть. Ей еще долго рвать на себе кожу на звериных тропах этих девственных гор. Лишь к вечеру следующего дня на нее, едва живую, совсем случайно наткнется один из всадников их племени, высланный вместе с другими в тыл, чтобы наблюдать за тем, что происходит позади отряда. Он с трудом узнает в ней жену их предводителя.

Пытливый все это знал. И не просто знал, а видел. И что самое интересное, мог влиять на происходящее. Даже немного подправить его. Переиграть. И мог он еще считывать мысли людей. Даже если перед ним стояла громадная толпа. И его всегда удивляло как по-непохожему в каждом из них протекает процесс мышления. Видят, казалось бы, одно и то же, а думают, глядя на это нечто, по-разному. А потому и судят по-разному. И судят охотно.

Разумные суждения между тем слышались так редко, что Пытливый в считанные минуты научился на глаз распознавать головы, в которых рождались они. Эти головы излучали свет. У одних — слабо, у других — ярко. Глаз человека этого излучения не видел. И хотя люди слышали мудрых своих сородичей, они их не слушали. Они с охотой и покорностью слушались голоса зычного, руки увесистой, взора сурового. Брал верх не разум. Верх брала сила.

С высоты Пытливому хорошо это виделось. А с высоты ли?… Все-таки в ракурсе ином. Потому что он видел людей в некоем объеме. И с высоты, и с поверхности Земли, и из недр ее, и изнутри человека. И видел в органичной слитности их с планетой, непостижимым и естественным образом, связанной с Мирами…

Пожелай того Пытливый мог бы любоваться Землей из космоса, не покидая ее. Все это он мог, находясь в том самом же месте, где сейчас был. В одном конкретном районе выделенного ему сектора. Более того, не покидая сектора, он мог находиться в разных местах Земли одновременно. И одновременно, не отвлекаясь от начатых здесь дел, со свойственной ему дотошностью, делать другие. И все благодаря нимбу. Точней, действию собственных мысленных импульсов на него.

Ему сейчас очень хотелось увидеть кого-то из своих, прибывших с ним на Землю. Особенно любопытно было узнать, чем увлеклась его однокурсница по Школе Камея. Hо любопытство того же рода донимало и Дрему. Другого их товарища по Школе, откровенно неравнодушного к Камее.

Хорошо знавший привязанности и вкусы девушки, Дрема точно вычислил в каком месте ее сектора она скорее всего может оказаться. Так что, когда объявился Пытливый, Дрема был тут как тут. Камея, смежив длинные ресницы явно в ожидании чего-то, лежала на днище старого, перевернутого кулаза. Дрема пристроился на краю лодки и босыми ногами ворошил, остывающий в предвечерьи морской песок. Заметив Пытливого, Дрема нисколько не удивился. А вместо приветствия приложил указательный палец к губам, мол, не шуми.

Пытливого это возмутило. «Посмотри на него?! — поморщился он. — В наглую лезет к моей девушке, да еще просит не мешать».

Пытливый уже хотел было расхохотаться и бросить в него что-нибудь едкое. Чтобы обидеть. Да так, чтобы рикошетом задеть ее. И хорошо успел остановить себя. Он вдруг неподалеку от них заметил земляночку. Откинувшись на руки, она сидела на макушке валуна — похожего на человеческую голову, окунувшуюся по самые ноздри в воду. От накатов волн, обтекающих эту каменную голову и бегущих к берегу, казалось, что обладатель ее шагает по дну моря. Шагает, направляясь в глубину, держа на себе беззаботно мечтающую девушку.

Hе успел Пытливый объяснить себе отчего создается такое впечатление, как до его слуха из далека-далека, то ли из глубин небес, то ли из темных, по-сказочному роскошных пучин этого моря, донесся едва слышный звук. Словно, кто-то где-то, кажется случайно, задел плечом гитару. Она, с невыразимой кротостью беззащитного существа, отозвалась ласковым укором. Мол, больно мне. Hо слабенький голосок потревоженной струны, зародившийся в хрупком инструменте, что тронул слух и сладкой истомой скользнул по сердцу, не исчез. Hе пропал. Напротив, он с каждым мгновением нарастал. Становился все громче и громче. Еще миг и сокрушительная волна пронзительно чистой, высокой ноты, накрыла Пытливого, и с нежной чудовищной силой подхватив его, вместе с ним взмыла вверх. От неожиданности перехватило дыхание.

«Боже, что это?!» — судорожно глотнув, спросил он себя.

Перед глазами все та же картина. Тот же берег. Hа кулазе лежит Камея. Рядом — Дрема. Пытливый стоит там же, где стоял. Плещет море. Тихо. Как будто это сейчас никуда не исчезало. Может это наваждение, устроенное ему Дремой?… И только он об этом подумал, как из тех же самых таинственных далей опять возник тот же самый голосок. То ли звук потревоженной гитары, то ли скрипки, по которой коснулся смычок. И снова неукротимо приближаясь, мощная волна с ласковой бережностью материнских рук вынесло его в милое поднебесье.

«Божественно!» — шепчет он и будучи безнадежным прагматиком, подсознательно дает точное объяснение услышанному: