Забравшись впервые на колокольню с собственной гитарой и псом, она деловито потрогала инструменты, прочитала начертанные на стенах имена кумиров тяжелого рока и, подняв кусок угля, добавила к “Black sabbat”2 букву “h”.
— Так будет правильно, — заявила она и перегнулась через перила вниз. — Ну и высотища! Десятый этаж! А впрочем…
Ответственный за надписи Кактус, человек весьма рассудительный, прежде чем связаться с “чокнутой”, приоткрыл свой “кейз” и взглянул на обложку диска. Так и есть: “sabbath”. Будь она неладна, эта грамотная солистка…
А солистка об ошибке уже и думать забыла. Она увлеченно обсуждала с руководителем репертуар и все пыталась его убедить, что петь для кузятинского зрителя по-русски куда интересней, чем по-английски, потому что магия песни не только в синтезаторе или, скажем, бас-гитаре, но и в хороших словах.
— Да ты что, Ларка, немытой редиски объелась? — не выдержал наконец добродушный Сева-Севастьян. — Не думаешь, что слова твои публике до лампочки? Их и слушать никто не станет.
— Никто?
— Никто.
— А что тогда на нашем концерте делать?
При этих душеспасительных речах Кактус отбросил назад белобрысый чуб — “попер” и сплюнул с досады через передний зуб и через перила колокольни прямо на девственный в ромашках луг, еще не ведающий, что за муку ему придется вскорости претерпеть из-за этого дьявольского оркестра. А Сева-Севастьян взял себя в руки.
— Значит так, — обратился он к Семар, — или ты подчиняешься нашим законам, или забираешь свою семиструнную и вперед, в яры! Распевай там куплеты камням и лютикам!
— За позволение спасибочки.
Семар согнулась в три погибели, и блуза ее, со всех сторон подхваченная ветрами, надулась, как парашют. Севе-Севастьяну вдруг показалось, что если она обидится по-настоящему, то не пойдет по длиннющей лестнице вниз, а возьмет и улетит на персональном воздушном шаре и еще сделает им на прощание ручкой. В душе Сева-Севастьян был настоящим артистом, и не стой сейчас рядом ехидный Кактус, он бы, пожалуй, согласился с Семар. Но ударить лицом в грязь перед единомышленниками из-за этой “чокнутой”…
— Сейчас все группы исполняют что-то такое… ну, человечное, что ли… чтобы их поняли, поддержали, и сами хотят понять… чтобы не просто так, — вела свою, линию Семар.
— Ищут дешевой популярности, — снова сплюнул на луг Кактус и подумал при этом, что еще пара таких заявок и путь Салатиной в группу будет расчищен.
— А как вы собираетесь называться?
— “Звонари”, — гордо произнес Сева-Севастьян, потому что название это — плод его бессонной ночной фантазии — соответствовало месту репетиций и сочетало в себе что-то в стиле “ретро” с чем-то в стиле “а ля рюс”.
— Ха! — сказала насмешливо Семар. — И правда — звонари. Звону много — толку чуть. Ну, я пошла.
Как будто договор может утратить силу только потому, что солистке не нравится название группы. И хотя они не были связаны контрактом и этой выпендрехе не грозила неустойка, у Севы-Севастьяна нехорошо екнуло сердце. В самой глубине его творческой души жила уверенность, что лохматая поэтесса — единственная в Кузятине личность, способная вместе с ним приблизить “Звонарей” к уровню мировых стандартов. У него даже мелькнула мысль: а не спеть ли ей на пару с Бурбоном? У пса определенно имеется слух, он так красноречиво и вовремя подвывает своей хозяйке. Нет сомнения, дуэт пришелся бы по вкусу пресыщенным кузятинцам. Но как все хорошие артисты, Сева-Севастьян был плохим администратором, и он ответил Семар так, как совсем бы не стоило отвечать:
— Скатертью дорожка, мисс редиска, — сказал обидчивый Сева-Севастьян. — Идите и пойте свои идейные песни где-нибудь в другом месте. Желаю успеха.
И приподнял при этом хипейную кепочку с козырьком, привезенную на прошлой неделе из Риги услужливым Кактусом.
И тогда случилось непонятное. Нет, если об этом рассказать, так нормальные люди в жизни не поверят. Кузятинцы по сей день не верят и утверждают, что это Сева-Севастьян с Кактусом вместе договорились и плетут небылицы, потому что Лариса утерла им нос. Но это не так. Ребята, они тоже себе не враги и врать бы такое не стали, такое и придумать нельзя, потому что кто бы это интересно додумался, что кузятинская девочка-как-девочка Лариса Семар может раздуться в шар диаметром один метр, взять под мышку громадину Бурбона, сунуть ему в зубы шнурок от гитары, встать на перила колокольни и со словами “я пошла” нырнуть втроем сначала в облако, а потом преспокойно опуститься на девственный ромашковый луг.
Свидетели минут на десять потеряли дар речи, а когда его вновь обрели, Кактус взглянул исподлобья на руководителя и полусказал-полуспросил:
— Hy, так я за Салатиной сбегаю? Она по лестницам… ходит.
И побежал. А Сева-Севастьян продолжал смотреть на опустевший луг и размышлять, что лучше: летающая солистка с собственной точкой зрения или ходячая по лестницам Салатина Зоя.
Теперь, читатель, когда вы немного вошли в курс дела, можете понять, что пережили кузятинцы, узнав, что их крупный железнодорожный узел будет представлен на фестивале Ларисой Семар. Они с повышенным вниманием следили за прессой, радио и телевидением, чтобы не пропустить сообщения о какой-нибудь ее выходке. Маргарите Евгеньевне, к примеру, мерещилось воззвание к молодежи мира, написанное якобы рукой Переса де Куэльяра, а на самом деле — Ларисой Семар. Кактусу так и виделось, как она “увековечивает” свой город прыжками-полетами с Останкинской телебашни, а Зое Салатиной так и слышалось, как Семар распевает на всех подряд московских эстрадах от Лужников до Большого театра шутовские куплеты о том, что она делала вчера и что станет делать завтра. А гости фестиваля посматривают на нее ласковыми глазами и хихикают украдкой в кружевные платочки, как это любила делать сама Салатина. И только задумчивый Сева-Севастьян и привязавшийся к нему в эти дни пес Бурбон не осуждали Семар и надеялись, что все обойдется.
Каким поездом, в котором часу вернулась она в Кузятин, установить так и не удалось. Но факт остается фактом — на следующий день после торжественного закрытия фестиваля по улице Конармии, главной улице города, шагала как ни в чем не бывало Лариса Семар и, что-то напевая, разглядывала себя во всех витринах и автомобильных стеклах. Рядом трусил счастливый Бурбон, язык его от гордости и жары свешивался куда-то вбок из черных зарослей, и кузятинцы, наконец, установили, где у этого зверя находится голова. Вызывающая дневная прогулка и Ларисино пение под вечер на пустыре, словно ничего не произошло, словно никто никуда не ездил, вынудили городок прибегнуть к крайней, не свойственной ему мере. Делегированные смельчаки остановили Ларису по дороге домой и спросили напрямик:
