Сидела Мари на каменистом обрыве, над речкой, и думала: вот все девки как девки, о женихах да о приданом, а она о том, да о сем… Как хорошо вот было бы встать сейчас над обрывом, и броситься в небо, как делают это ангелы, живущие на других звездах, седлающие удивительных птиц…
— Эй, ведьмовка! Ты чего? Прыгать удумала? — осторожно окликнули сверху. Мари обернулась: к ней, на уступ, спускался ученик отца. — Домой не ходи, там за тобой пришли. Отец сказал — к бабке беги, не к ночи будь помянута, или схоронись где…
Сердце стукнуло и оборвалось. Рухнуло, застучало, как осыпь по каменистому склону. Бурля, захватывал ужас водоворотом.
Мари, не слушая, что мальчик кричал дальше, подобрав юбки, бросилась бегом — через рощу, затем вниз, по склону, через поле, через ручей, потом напрямик. Пятку что-то кольнуло, но Мари не остановилась. Неужели, Господи… Неужели!
Мари, запыхавшись, ворвалась в дом, и чуть не налетела на фигуру в шелковой сутане. Серебряное распятие покачивалось у самого ее носа, а висело оно на груди молодого человека, который внимательно глядел на Мари сверху вниз, сложив перед собой руки.
— Я тебе что сказал… — недобро глянул отец.
— Вы позволите нам побеседовать наедине? — обратился к Марку инквизитор. Он был красив и не страшен, но в глазах сияла непререкаемая власть.
Отец, грохнув дверью, вышел, и инквизитор кивнул Марии:
— Садись.
Будто он у себя дома! С как можно большим достоинством Мари уселась, важно подобрав юбки, как делала это графиня. Инквизитор усмехнулся.
— Можешь звать меня Сезар.
…Чем больше слушала Мари инквизитора, тем безнадежней казалось ее положение. Отказаться — навлечь святой гнев. Да отец и ждать не будет — не уйти отсюда красавцу Сезару, покатятся под лавку его смоляные кудри под алой шапочкой! За дверью раздавались голоса, и Мари твердо решила не допустить кровопролития. Иначе придут мстящие и испепелят весь край. Знаем, слыхали.
Потому же отметался и яд, которым можно отравить Сезара, подсыпав, как отвернется, а потом сбежать… Ну, а остальные?
А если согласиться, да показать всю свою ведовскую силу да явить голос — сожгут, непременно сожгут, как станет она не нужна…
Куда не кинь — всюду клин.
— Любишь жизнь? — тихо спросил инквизитор.
Мари не ответила.
— А они тоже любят, только умирают в столице сотнями… Пока не поздно — прошу… я тебя прошу.
И зачем сказал? Голос кричал: спасайся, беги, а Мари кивала согласно.
— Тонкая у тебя кожа, — заметил Сезар, беря в руки ее запястья, где под светло-коричневым загаром бились голубые жилочки.
Опустив голову, Мари ощущала на себе его взгляд и понимала, как выглядит в его глазах — тощим цыпленком. Другие в тринадцать уже и замужем, и младенец у груди, а она…
За дверью выругался отец, звякнул металл.
Мари кивнула еще раз, и еще.
Часть 2. Костры Гиппократа
Квартал бараков, к которому был приписан Морис, поражал запущенностью. Шелестели по улице куски бумаги, газеты, используемые здесь вместо пеленок. Валялись куски картона, фанеры, из которых мастерили мебель, какие-то железяки, и помоев хватало. Но полиции здесь было много, и район считался безопасным: белые маски светились мерцающим антисептиком на каждом углу. Участковый здесь был — непререкаемый авторитет. В центральных районах убийств врачей почти не бывало, и вредность профессии сказывалась в основном на эмоциональном уровне.
Бренар поправил маску, отозвавшуюся на прикосновение радужными всполохами. Перетертый в порошок текос был прекрасным дезинфектором — но при попытке обработать им целые кварталы обязательно попадалась сотня-другая неизмельченных кристаллов, взрывающих дома или нечаянно проглотивших людей. Поэтому тотальная дезинфекция была признана нецелесообразной, и порошок применялся только в изготовлении индивидуальных средств защиты — врачей и полисменов. На всех ваторцев масок не хватало.
Бренар с облегчением подумал, что до конца смены осталось чуть больше полутора часов. После этого ада он начал ценить свою спокойную должность.
Нет, он, конечно, знал, что творится в захваченных эпидемией кварталах, но это его не касалось, проходило мимо. А теперь вся скрытая реальность обрушилась неожиданным водопадом.
Эпидемия тлела по нищим кварталам пятнадцатый год. Сегодня Бренар сжег уже три дома, вызывая пожарных и вынося приговор двумя росчерками мелка.
— Мама, мама, врач! — заплакала какая-то девочка. Мать, с ужасом глянув на Бренара, подхватила дочь и скрылась в подворотне.
Бренар ощущал власть, и эта власть ужасала. Он знавал участковых, которым нравилось это ощущение власти над жизнью и смертью — таких сторонились даже коллеги. Но большинство врачей видело в этих дежурствах только грязную, очень грязную работу. Лекарств не хватало, и способ пресечь распространение инфекции был один — жечь. Так Ватора уже пятнадцать лет боролась с «морозянкой», и Бренар и забыл почти, какой он был — мир до эпидемии. Эта планета не любила людей. Два солнца вызывали мутации привычных людям, принесенных с Земли, вирусов. Сейчас осталось только вечернее, желтое, заходящее поздно. Оно окрашивало мир в бледно-призрачные цвета, и улица под его лучами напоминала фанерные декорации.
Ощущение заброшенной сцены дополнял разлетающийся в стороны мусор и общий отпечаток мертвенного существования.
Неудивительно: с приближением врача улицы вымирали.
Бренар стоял у очередной двери, вынося вердикт. Всю жизнь он не исполнял приговор, а наблюдал со стороны. С краю. А теперь он — судья, и он ставит на жизнях этих людей крест. В очень, очень буквальном смысле… В этой развалюхе как-то умещалась очень большая семья, два с половиной десятка человек. Полнейшая антисанитария, и не нужно было доставать анализатор, чтобы понять, что большая часть семьи уже обречена. Еще при входе Бренару бросились в глаза пять или шесть мордочек, бледных сквозь чумазость до белизны, с крупными каплями пота на висках. Кто-то за занавеской тихо вскрикивал, бредил, стонал. Надсадно орал младенец на руках девчонки с пустыми глазами: лицо ребенка было красным, свекольным, и это значило, что болезнь вступила в последнюю стадию. Не надо разворачивать пеленки, чтобы увидеть черные прыщи.
Это смерть.
С Бренаром никто не заговорил, никто не остановил. Никто не бежал. Выходя, он услышал только, как пронзительный женский голос стал громко, с надрывом молиться на малознакомом наречии. Эмигранты?..
Ставя крест на дверях и нажимая кнопку вызова пожарного расчета, Бренар считал минуты до конца смены. По небу вяло ползло вечернее тусклое солнце, большое, круглое, бледное, как лицо «морозяного».
