моря. Собаки любили его, и он рассказал нам, что потерял свою всего несколько недель назад во время шторма у Норт-Кейп и теперь безумно скучал по ней. Его собаку, метиса хаски с шерстью белого, черного и коричневого цвета, звали Сагой, и она была умной как человек. Один глаз собаки был коричневым, как шерсть на ушах, а другой голубым, как небо. Мужчина держал ее в маленькой каюте, но, когда лодка налетела на особенно большую волну, он упал и поранился. Сага услышала его болезненный крик, выбила лапами замок и бросилась на помощь. Ее смыло волной за борт, и мужчина навсегда потерял ее. Ветер уносил лодку прочь, лишая возможности найти собаку, и на фоне суровых волн, бьющих о корму, нельзя было ничего разглядеть. Мужчина показал нам шрам на голове, и в том, как мягко он трепал по шерсти наших собак, было видно, что его боль была гораздо глубже залеченной физической раны.
Как я уже сказал, это была хорошая история. И как я узнал позже, кое-что даже было правдой. Собака с коричневым и голубым глазом, умная как человек, — это было абсолютной правдой.
Вряд ли бы незнакомый человек вызвал у тебя такой же интерес, как у нас. Ты жил в мире, где тебя постоянно окружали новые люди. Если ты жил в городе, они кружились вокруг, словно огромный косяк скумбрии, и ты был лишь одним из тысяч или миллионов. Наверняка ты считал себя одиноким, но все равно был частью чего-то большего. Для нас каждое незнакомое лицо — настоящее событие. Любой человек кажется такой редкостью, что почти приравнивается к новому биологическому виду. Путник не был похож ни на кого, кого бы я знал. Во-первых, у него были длинные волнистые волосы цвета огня. Он был рыжим. Я видел выцветшие фотографии и читал о таких людях, но никогда не встречал их в жизни. Цвет его волос был поразительным, непривычным и резким, как поля оранжевых цветов, которые росли на других островах рядом с заброшенными садами. Моя мать называла их крокусами, когда еще говорила. Она знала названия всех цветов и растений. Бар рассказывала, что острова не были естественным местом обитания крокусов, но эти цветы, как мы, умели выживать. Он был не только рыжеволосым, еще у него была густая рыжая борода, которая выступала так далеко от его лица, как и волосы за спиной, словно это был единый кусок чего-то рыжего. Бледная, но обветренная кожа и глаза опасного голубого оттенка, смотревшие на мир из-под высокого лба. Я не знаю, почему я посчитал голубой опасным цветом, но именно это слово мелькнуло у меня в голове, когда я увидел их вблизи. Возможно, все дело в том, что мужчина мельком посмотрел на меня, и в тот момент на его лице не было улыбки. Я точно знаю, что его глаза показались мне опасными именно в тот момент, а не позже, когда все произошло. Но тогда я отмахнулся от этой мысли.
Наверное, ты, живший в мире разнообразия и выбора, умел прислушиваться к своему внутреннему голосу, когда дело касалось людей. У меня не было опыта. Поэтому я забыл об опасных голубых глазах незнакомца, когда он улыбнулся мне спустя секунду. Я решил, что голубой цвет выглядел непривычно, ведь до этого дня я видел только карие или зеленые глаза. А когда этот мужчина улыбался, его глаза не выглядели холодными. Возможно, ему было непросто сочетать две вещи одновременно — огненный цвет своих волос и ледяной оттенок глаз. Лицо, суровое и жесткое без улыбки, и улыбку, которая словно растапливала мир, когда ты видел ее.
«Вы похожи на викинга», — первые слова, которые я сказал ему.
Это было правдой. Я видел похожие лица в учебниках по истории и на старых фотографиях — мужчин в рогатых шлемах и с топорами в руках.
В ответ этот человек, прибывший с севера, сказал: «Кто такие викинги?»
Даже вопрос может быть ложью, если задать его правильно.
Я нашел тебя одним летом, когда мы отправились на острова викинговать. Когда Фёрг высмеял мое желание записывать свои мысли (кто в пустом мире собирается читать твою писанину?), папа сказал, что это естественное следствие моей любви к чтению. Он сказал, что, когда много читаешь, начинаешь думать как писатель. Точно так же начинаешь неосознанно насвистывать и заучивать мелодии, если живешь в одном доме со скрипачом, как это произошло с Фёргом. Я много читаю. Папа играет на скрипке. Я сказал ему, что, наверное, Фёрг прав, ведь мне было не для кого писать, и все люди в моей жизни уже знали все обо мне, ведь они — часть моей жизни. Но мне хотелось вести дневник, и тогда папа посоветовал писать просто, без заковырок, словно я разговариваю. Я все еще сомневался, ведь бо2льшую часть времени мы говорим с другими людьми. В ответ он посоветовал использовать воображение. Папа предложил представить кого-то и думать об этом человеке, когда пишешь. Тогда я подумал о тебе, мальчике с моим лицом.
Кто же ты?
Я нашел твою фотографию в доме на острове Норт-Уист. Тем летом мы искали запчасти для ветрогенератора, который вырабатывает электричество на нашем острове. Папа знал, что такие ветряки были на старом перешейке, соединяющем Норт-Уист с Бернерей. Мы отправились туда на люгере [3]. Пока папа и Фёрг разбирали двигатель старого разрушенного генератора, я отправился осматривать большой дом на горизонте, в котором мы решили заночевать. Мы уже бывали там. Дом был крепким, каменным, крыша по-прежнему стойко держалась под ударами непогоды. Но самое главное — там было много книжных шкафов и штука под названием бильярдный стол.
Здание — большой дом фермеров — было старым и казалось необъятным по сравнению с другими домами на острове. Когда-то его стены белили, но теперь от краски почти ничего не осталось, так что это был серый дом с темной шиферной крышей и целыми стеклянными окнами, которые словно наблюдали за мной, пока я шел по заросшей тропинке. Посреди высокой травы у черного входа стояла машина, проржавевшая до основания и выглядевшая так, будто вот-вот нападет на меня. Дверь в дом открылась не так легко, как в прошлый раз, три года назад, но за это время я подрос и смог открыть ее достаточно аккуратно, чтобы плотно закрыть перед тем, как мы отправимся домой. Я пропустил собак вперед, чтобы они разогнали затаившихся
