Птенец! Надо же!
Нашли убийцу!
— Прощайте, — мой провожатый стоял передо мной немного смущенный. Надеюсь, не тем, что палач не выполнил ожидаемой работы.
Других аборигенов, кроме него и «преступника» я так и не увидел.
Брезгуют.
Или боятся.
Или все равно.
И снова вихрь эмоций ворвался в мой мозг.
«Как вы живете… там… так… обман… предательство… убийства!»
Я знал, чувствовал, понимал — подобные слова и понятия отсутствовали у эдемцев, однако они были у меня.
«Это невозможно… невероятно… так не должно… неправильно… Если у нас… нет, только не у нас… Это зараза, да, зараза! Старейшины правы, я должен умереть…»
— Что!!! — последняя мысль так потрясла меня, что я закричал, забывшись — вслух.
— Не понимаю, — провожатый смотрел на меня своими большими, полными вселенской любви и наивности глазами.
— Последнее… ты сказал… подумал… ты должен умереть.
— Все когда-нибудь умрут, и вы тоже.
Вот только философствования мне сейчас не хватало.
— И ты?
— И я.
— Когда?
Он смутился. Он не мог соврать и не мог не ответить. Две вещи, невозможные для телепата. Особенно, если твой собеседник — телепат, не обремененный этическими принципами.
Я без колебания влезу в его мозг и выужу ответ оттуда.
— Ну… вы понимаете… наше общество… — не в силах, не умея подбирать слова, он просто открыл свой мозг. Свои чувства, свои понятия, мироощущение. И я понял.
Для общества, не знакомого с насилием, с обманом, смерти подобен контакт со мной или подобным мне. Слова, нехорошие слова, которые эдемец с легкостью находил в моем мозгу, также легко оседали и в его. А оттуда их могли почерпнуть и другие, а от них — другие — и так далее. У телепатов нет тайн. А ведь, помимо слов, были еще и поступки, и воспоминания, и дела, дела палача! Нет, сразу Эдем не изменится. Но и прежним уже не останется никогда. И постепенно, поколение за поколением, сначала они начнут скрывать мысли друг от друга, не все — самые сокровенные, самые грязные. Дальше — больше, пока в один не очень прекрасный день, или год…
Мой провожатый понимал это.
Понял и я.
Ему больше не было места среди соплеменников.
— Я вызвался встречать вас. Сам, добровольно, — произнес он извиняясь. — Мне было… интересно, и я не жалею! Я столько узнал!
— Тебе совсем не обязательно умирать! — происходящее казалось настолько нелепым, что у меня у самого с трудом отыскивались слова. — Живи где-нибудь в лесу, один, подальше от своих!
Он покачал головой.
Я сам понимал невозможность этого. Не было гарантии, что мысленный контакт не состоится — и тогда придется умерщвлять уже двоих. Да и разве это жизнь!
— Тогда полетели со мной, в мир. Он огромен — сотни, тысячи планет, да ты и сам это видел!
И снова качание большой головы.
— Я не проживу там и нескольких дней. Я и с вами-то с трудом держался, а ведь вы, как я понял, далеко не худший… представитель…
— Нет, это невероятно! Но ведь есть же выход, должен…
— Есть, и вы, и я знаем его. Мне только немного… страшно. Я буду один. Когда кто-то умирает, мы провожаем его до последней минуты, мгновения, мыслями с ним — все близкие, родственники, облегчаем, поддерживаем, как можем… мне же — сами понимаете — придется одному. Мне страшно… немного. Я не могу просить вас! — предвосхищая мое предложение, крикнул он. — Не могу, потому что знаю, насколько это больно… его крики, его стоны, его боль до сих пор у меня в голове.
— Кого? — спросил я автоматически.
— Как кого? Убийцы, конечно, вы же вчера его… допрашивали.
— Ну да, и оправдал!.. — и я понял. Это существо смотрело на меня своими наивными глазами, а я понял. Убийцу, больше того — чей мозг контактировал с палачом, по той же причине не могли оставить в живых.
— Да что ж вы за твари-то такие!
— Мы такие, как есть, так же, как и вы. Я тоже не понимаю, как можно лишить кого-то жизни за то, что тот украл… пусть даже убил. Тогда общество, приговорившее преступника ничуть не лучше самого убийцы.
— А у вас, сейчас, здесь, происходит не то же самое! Вы убили убийцу!
— Он сам сделал это с собой. Это был его выбор, его решение, его поступок. И я находился с ним всю ночь, до последней… минуты. Разделял крик, облегчал страдания… как мог. Смерть в муравейнике мучительна…
— Где!
И я увидел. Труп аборигена с ног до головы облепленный рыжими насекомыми, наподобие земных муравьев. Нет, не труп, он шевельнулся. На мгновение, всего лишь на мгновение я ощутил всю ту боль, страдание, что чувствовал облекший себя на такое.
— Да что ж вы за существа-то такие!
— Мы не можем никого убить, даже сами себя, — кажется, в голосе прорезались виноватые нотки.
— И ты… ты тоже! В муравейник?..
— Я не могу просить, чтобы вы остались, это слишком больно и страшно, я знаю.
Я поставил свой саквояж на землю. Я открыл его.
Подумав, вытянул нож. Длинный клинок, суживающийся к острию. Им так удобно попадать между ребер.
Я открыл свой мозг, чтобы он понял, что я собираюсь сделать.
Поначалу он отшатнулся, а затем… радость, да радость и облегчение коснулись меня.
— Вы… возьмете на себя… ради меня…
Возьму, как брал десятки раз до этого.
Моя работа — работа палача.
— Нет! Я не могу! — всепоглощающий альтруизм вновь взял верх. — Как же вы будете жить с этим? Мучится!
— Проживу, как-нибудь… — я подошел к нему. — Ты готов?
— Нет! То есть, да! Не знаю…
Дурацкий вопрос, к этому нельзя быть готовым.
Я приложил острие к середине грудной клетки, там, где у эдемцев было сердце.
— Прощай.
— … прощайте…
Я надавил, и привычным движением вогнал нож в грудь. По самую рукоять.
Что все когда-нибудь умрут, было слабым, но утешением.
* * * ДНЕВНИК ПАЛАЧА
— Я к мистеру Альберту Эйнштейну.
— Мистер Эйнштейн ждет вас?
— Нет, сообщите, что я хотел бы поговорить о его работе.
— Одну минуту.
Портье, привратник, или как его там, снял трубку, удачно имитирующую старинный мобильный телефон, произвел манипуляции на корпусе аппарата, после чего трубку и голову говорившего окутало силовое поле, не пропускающее звуки.
Хотя Руслан мог читать по губам, голос в трубке оставался недосягаем. Впрочем, он все еще был телепатом.
Сначала поле, а потом трубка исчезли.
— Мистер Эйнштейн примет вас. Апартаменты 60Б.
— Спасибо, — Руслан направился к лифтам.
Ну вот — забежал вперед. Да еще начал писать о себе в третьем лице. Старею, или волнуюсь. Или писанина затягивает. Так и хочется, хоть немного, но приукрасить. Разбросать мало значащие детали. Для атмосферы, так сказать, украшения текста.
