– Можно подумать, что мы работаем на Дика, – раздражённо вскинулся Олаф.
– Почему бы не помочь ему против общего врага?
– Ах, вот как? Общий враг? А твой Дик – Друг, что ли?
– Почему друг? Такой же враг, но с ним пока союз. Ты не ответил мне на вопрос, чем наши действия отличаются от прежних, когда мы не имели ни оружия, ни денег?
– Прежде всего – масштабностью. Подожди, не перебивай. Именно масштабностью. Раньше что? Мы радовались, когда нам удавалось спасти от селекции сотню детей. Мы видели в них надежду на будущее…
– Ну, а сейчас что? Не видим?
– Сейчас мы их освобождаем тысячи и не знаем, куда девать. Наши базы уже ими переполнены. Их нечем кормить.
– Значит, надо строить новые!
– Согласен! А кто их будет строить? И потом, главное, как решить вопрос с продовольствием?
– Покупать у фермеров.
– Фермеров? Как бы не так! Они не хотят иметь с нами дело. Ведь что получается? На каждой ферме работают несколько человек низшего класса с разрушенными центрами агрессии, фактически – рабы. Фермеры хорошо понимают, что мы хотим поломать эту систему. А их она вполне устраивает. Ведь не кто иной, как фермеры, первые сообщают в полицию о наших акциях. Я к чему все это говорю? Без поддержки среднего класса мы ничего сделать не сможем. Скоро против нас выступят армейские части, наши базы будут разгромлены с воздуха.
– Что же ты предлагаешь?
– Если бы я знал! – в голосе Олафа звучало отчаяние. – Если бы я знал! – повторил он. – У меня ощущение безвыходного положения. Я не хочу тебя обидеть, но сдаётся, нас просто использовали в каких-то целях.
Мысленно Павел не мог не согласиться с Олафом. Но согласиться – значит прекратить борьбу. Что он скажет тем, кто поверил ему и пошёл за ним? Казалось, все ясно: наращивать силы, создавать новые базы, растить поколение борцов из освобождённых детей. Но Олаф прав. Дело не только в обеспечении детей питанием и всем необходимым. Эти трудности можно преодолеть. Вот с армией им не справиться – это уж точно. Скорее всего, их зальют бинарным газом. Не помогут, и бластеры, дальность поражающего действия которых не превышает двухсот метров. Застигнутая врасплох элита скоро придёт в себя, и тогда…
– Страшная, ублюдочная система. Кажется, она уже до того идиотская, что тронь её и она развалится, а как дело доходит до конкретного действия… – Олаф замолчал, подыскивая слова.
– Как мираж, – подсказала внимательно слушающая спор мужчин Ирина.
– Вот-вот! Это какой-то монстр, которого нельзя поразить ничем. Я слышал, на Земле когда-то ходили огромные ящеры, которые не имели ни врагов, ни соперников, их ничем нельзя было взять, пока они сами не передохли от недостатка пищи. Может быть, наша система и есть такой ящер?
– Новый тип рабовладельческого общества, – снова подала голос Ирина, – в котором рабы не понимают своего рабства и поэтому лишены всякой возможности протестовать и противодействовать рабовладельцам.
– Мечта основателей мирового фашизма! – Олаф вскочил с кресла, в котором сидел, и взволнованно заходил по комнате. – Понимаете, в чем соль? Народ разделён биологически. Те, кто мог бы считать себя обездоленными, не понимают этого, а остальные так или иначе существуют за счёт обездоленных. Одни живут в умопомрачительной роскоши, но и другие, я имею в виду средний класс, в общем довольны своим положением. За раба некому заступиться, так как он становится рабом в детском возрасте и у него нет ни отца, ни матери. Суррогатная мать, которая сама раба, не испытывает привязанности к своему ребёнку, так как его сразу же у неё отбирают, а истинные родители даже не подозревают о его существовании. Мать не знает отца, отец – матери, и оба не знают, кто их сын или дочь.
– Когда я была в питомнике, – вспомнила Ирина, – мы гуляли в небольшом саду, окружённом забором из металлических прутьев. К нам тогда часто через забор заглядывали мальчики, те, – пояснила она, – кому повезло родиться от настоящих родителей. Они швыряли в нас камнями и кричали: «Пробирки! Пробирки!» Это так нас дразнили. Сначала мы не понимали, почему нас так дразнят. Потом, конечно, узнали, что оплодотворение яйцеклетки происходит в пробирке. Оплодотворённое яйцо вводят в матку суррогатной матери. Мы все вот так и появились на свет, не зная, кто наши родители. Те, кто нас покупал, подписывали обязательство не чинить препятствий к сдаче яйцеклеток купленной рабыни. Возможно, где-нибудь в питомнике растут и мои дети.
Я, как вы знаете, каждый раз веду беседы с «освобождёнными» девушками. Очень немногие из них предпочли свободу и лишения унижению и сытости. Большинство всегда растеряны случившимся и чаще всего, когда до них доходит смысл происшедшего, недовольны, а иногда и проклинают нас – своих освободителей. Поймите их правильно. С самого раннего детства их так воспитывали, воспитывали по умело созданной программе. Они не представляют другой жизни и себя в другой роли. Малейшие ростки человеческого достоинства и женской гордости тщательно вытравлялись в школе. За малейшее непослушание нас жестоко пороли. А иногда и просто так, теперь я понимаю, с какой целью. Кроме эротики, техники угождения в постели, нас ничему не учили. Чего же вы от них хотите? Сейчас обрадуются и побегут к вам в дебри Севера, в землянки и хижины?
– Но ведь ты сама… – Павел посмотрел ей в глаза. – Ты сама ведь смогла побороть в себе рабыню.
– Да, смогла. Но это произошло благодаря ненависти. Не всем попадается такой садист, как попался мне. Сначала была ненависть. Страшная биологическая ненависть. Так ненавидеть может и собака своего мучителя. Достоинство появилось потом, после того, как я почувствовала себя отомщённой. Помнишь, что я сказала, когда увидела тот кисель в ванной, в который превратился мой мучитель. Я сказала: жалко, что он умер сразу, что не почувствовал, как его разъедает щёлочь. Эта ненависть и удовлетворение мщением разбудили во мне чувство, которое так тщательно уничтожалось, чувство достоинства. Но это уже потом, в посёлке. Мне было вначале странно, что ко мне относятся с уважением, что меня называют на вы, целуют руку, провожают, подают пальто. Потом привыкла.
– А если бы не было ненависти, то есть, если бы Генрих не был таким садистом? – спросил Олаф.
– Я была бы такой же, как они. Даже, возможно, довольна своей судьбой. Ведь ничего другого я не знала. Вот, например, Мария. Она ведь даже любила Александра – своего хозяина, несмотря на то, что у того были ещё другие женщины. Все это заложено в системе воспитания.
– То, что ты рассказываешь, – общеизвестно, но все равно страшно, – сказал Олаф.
– Страшно для меня, для тебя, понявших и вставших на путь борьбы, но воспринимается как само собой разумеющееся этими девушками, искалеченными воспитанием, этими мальчиками и мужчинами с бритыми головами, искалеченными операциями на мозге, и фермерами, которые держат их в хозяйстве в качестве рабов. Да, может быть, и другой частью населения, получающей от их каторжного труда за баланду и алкоголь сновидений немалую часть материальных благ.
