Уже темнело, когда они вернулись к дому Халиды-апы, высадили ребят, попрощались и поехали в сторону города. Они проехали километров пятнадцать, когда в первый раз заглох мотор. Ильяс долго возился при свете переноски, наконец мотор завелся, после того как Лаврецкий долго, до изнеможения прокручивал его ручкой.
Они поехали, проехали еще километров шесть и стали, на этот раз, кажется, основательно.
Было уже поздно, перевалило за двенадцать, по шоссе как назло, никто не проезжал. Протарахтел какой-то старый чахлый "москвичек" — но о буксире тут нечего было и думать. Они походили, походили вокруг, да и махнули рукой — залезли в фургон, пристроились кое-как на скамейках и решили ждать утра.
Было холодно, сыро. Ильяс долго ворочался, сжимался, старался прикрыться своей короткой кожаной курткой. Наконец, задремал. И вдруг проснулся от света. Лаврецкий стоял перед пультом, глядел на приборы, вид у него был странный: горящие глаза, вздыбившиеся волосы, пальцы вздрагивали, перебегали от одного верньера к другому.
— Что вы, Игорь Владимирович, — испугался Ильяс, — может, плохо вам?
Но Лаврецкий не отвечал. Он не отводил взгляд от доски, потом все так же, не глядя в сторону Ильяса, протянул ему руку с секундомером.
— Ну-ка, милый, засеки время. Я там вывел пару проводов, сейчас дам напряжение, скажу "раз", и ты тут же включай секундомер. Как скажу "два" — выключай!
Полусонный Ильяс, плохо соображая, что происходит, пялил глаза на секундомер.
— Так… Так… — возбужденно приговаривал Лаврецкий. — Попробуем еще раз!
Они провозились почти до рассвета. Потом вздремнули, а когда проснулись, было уже совсем светло. Мимо них, объезжая фургон, один за другим шли самосвалы, автобусы, грузовики.
Лаврецкий посмотрел на часы.
— Так… — усмехнулся он. — Начинается ученый совет,
— Опоздали! — ахнул Ильяс.
— Ничего… — махнул рукой Лаврецкий, — теперь не так важно.
Они договорились с шофером какого-то самосвала, и машина, кряхтя, позванивая своими цепями, потащила их за собой.
Запись в тетради
Я стараюсь с ним не встречаться. Избегаю, как могу. И все время думаю о нем. Это проклятье какое-то, но я не могу не думать. Не могу не думать…
И не то, чтобы он заслонил для меня весь мир, или я была бы под властью его личности. Тут что-то другое… Пытаюсь понять. Все время пытаюсь понять его до конца.
Сегодня, после нескольких дней, я опять видела его. На ученом совете. Я села в самый дальний угол и наблюдала за ним. Он сидел рядом с директором и Ганиевым, был возбужден, наэлектризован, нервно улыбался и вроде бы ждал чего-то, все время посматривал по сторонам.
Лаврецкого не было. Сообщили, что он уехал куда-то с Ильясом и не вернулся.
А он сидел в президиуме, сверкал своими точеными зубами, и чувствовалось, был весь натянут, как тетива. И все время посматривал на входную дверь в конце зала. То ли он ждал, что появится Лаврецкий, то ли искал глазами меня…
Впрочем, по-моему, не до меня ему было. Хотя…
Вот он вышел на трибуну — высокий, красивый, немного побледневший, правда, но эта бледность придала ему вдохновенный вид. Я не слушала, что он говорил, я вглядывалась в его лицо, а слова — они существовали как-то сами по себе, и уже потом, вспоминая все это, я поняла, что он говорил. А тогда… Я только видела его лицо. Сначала оно было бледно и сдержанно. Именно сдержанно. Чувствовалось — ему стоит огромных усилий сдерживать себя, говорить спокойно. А потом глаза его загорелись По мере того, как он говорил, они наполнялись каким-то фанатическим блеском, и лицо все больше бледнело.
Он говорил о том, что маленькая, никому неведомая лаборатория переросла в крупный отдел, налажены широкие связи с производством, мы ощутили себя полезными обществу, и в этом — наше счастье. Конечно, все это не так просто, кого-то это задевает, кто-то страдает, кому-то трудно выдержать новый ритм и новый стиль. Что ж делать — новое всегда вступает в борьбу со старым и всегда побеждает его, как бы болезненно это ни было — такова диалектика жизни. И тут уж приходится идти на жертвы — ничего не поделаешь.
Я смотрела в его лицо, которое наливалось болезненной бледностью, видела глаза, горящие неестественным блеском, и с замиранием сердца ждала, что сейчас прозвучит имя Лаврецкого. Но оно не прозвучало, хотя оно угадывалось за каждой его фразой. И все-таки он не произнес его, не произнес, хотя это, видимо, стоило ему больших усилий.
Под конец он, по-моему, был взвинчен до предела. Он стоял неестественно прямо, отодвинувшись назад на длину вытянутых рук, а пальцы его вцепились с двух сторон в края трибуны.
Голову он откинул назад, и голос его пророчески зазвенел, когда он сказал: "
— Большой труд, большая работа целого коллектива никогда не проходят даром. Нас заметили, о нас пишут, нам созданы условия, о которых никто мечтать не мог два года тому назад. Но это еще не все. Я думаю, не совершу преступления, если здесь, в этом кругу, сообщу… — он оглянулся, — разрешаете?
Директор снисходительно улыбнулся, кивнул головой.
— …Так вот, я могу сообщить, что в принципе уже решен вопрос о создании у нас самостоятельного Института защиты от блуждающих токов.
Уж не знаю, сказал ли он это так, или действительно все были наэлектризованы, но зал взорвался аплодисментами.
А он стоял, вцепившись руками в трибуну, и на лице его дрожала полусумасшедшая улыбка.
— Ну, вот, — сказал он, когда немного успокоились, — все радуются, а Игорь Владимирович — нет.
Стало очень тихо. И все головы разом повернулись назад: в дверях стоял Лаврецкий.
Он видно, только что появился, и Федор первым заметил его с трибуны. Заметил и не удержался, сказал все-таки. Зачем ему это надо было — не знаю. То ли он специально хотел вызвать Лаврецкого на спор, то ли ему надо было насладиться своим триумфом, — во всяком случае все сейчас смотрели на Лаврецкого.
Тот стоял возле входной двери в какой-то странной, заляпанной грязью одежде, с пожелтевшим, осунувшимся лицом, и пристально вглядывался поверх голов туда, в сторону трибуны.
Потом он шагнул в проход между стульями и сказал:
— Я тоже радуюсь, Федор Михайлович… Только по-своему… Дело ведь не в том, какая вывеска будет висеть, старая или новая, дело в том, что мы сможем дать, находясь под этой вывеской. Будем ли подновлять старое, или сможем дать нечто действительно новое…
— Нельзя ли яснее? — крикнул Федор.
— Извольте. — Лаврецкий подошел ближе к сцене, и тут со своего места привстал директор.
— Игорь Владимирович, проходите сюда, на сцену. Пусть будет открытый разговор.
