Некоторые ламы-мистики считают, что эта повсеместно известная история не имеет никакого отношения к ма-хаяне. Они уверяли меня, что ей присущи все признаки "малой колесницы". Ее герой в своем стремлении осчастливить и освободить все чувствующие существа жаждет лишь личного освобождения; наверняка он не испытывал бы тех же чувств, если бы то же самое даровал человечеству другой будда, ибо он преисполнен веры в реальность "своей самости". Кроме того, здесь будда рассматривается как "личность". Принц не осознал истинный характер будды как существа всеохватывающей "мудрости".
С другой стороны, существуют истории, которые рассматриваются этими ламами как выражающие истинный дух махаяны. В качестве примера приведу такую историю, широко известную во всех буддийских странах.
Некий молодой принц (говорят, что это был исторический Будда в одно из своих прежних существований) блуждал по лесу. Страшная засуха иссушила родники, русла рек превратились в сплошной песок и гальку, листья деревьев, сожженные солнцем, рассыпались в пепел, звери спасались бегством. И среди всего этого опустошения принц заметил невдалеке тигрицу с тигрятами, умирающую от голода. Зверь тоже заметил бодхисаттву. В глазах тигрицы принц прочел жажду напасть на столь доступную добычу, чтобы накормить своих детенышей, которые, как и она сама, обессилев, должны были погибнуть от голода. Но она, бессильная, оставалась лежать – вызывающее жалость воплощение материнского отчаяния и жажды жизни. Преисполненный сострадания, молодой принц свернул с тропы, направился к тигрице и пожертвовал ей свое тело в качестве корма.
Достоинством этой истории является то, что она лишена чудесного конца. Ни один бог не вступается, принц заживо съеден, и занавес опускается, скрывая возможное чудо.
По всей вероятности, это всего лишь легенда, но мне кажется, и не без основания, что подобное деяние могло и на самом деле иметь место. Трудно измерить глубину милосердия и самоотречения, которая присуща некоторым буддийским мистикам.
Одним из существеннейших актов махаяны, который вызывает величайшее почитание у массы верующих ламаистов, – это отказ мифических бодхисаттв, как, например, Ченрези, от вступления в нирвану.
Хотя это благодеяние и дает им право на нирвану, но их действенный альтруизм отбрасывает ее, дабы непрестанно помогать своим смертным собратьям, ибо будды, вступившие в нирвану, на это уже не способны.
В Тибете сентиментальные произведения такого рода имеют огромный успех, их отклик мы встречаем в многочисленных ритуалах, когда святых лам и других героев умоляют не вступать в нирвану, но продолжать защищать своих собратьев в сансаре.
Вряд ли можно придумать что-либо более противоречащее учению буддизма, чем представление о том, что нирвану можно отвергнуть. Можно не войти в рай, представленный неким определенным местом, но нирвана, по сути своей, есть состояние, неизменно возникающее вслед за исчезновением неведения, и тот, кто достиг Знания, не может, как бы он того ни желал, не знать того, что он уже знает.
Наставники мистицизма ни в коей мере не заблуждаются на сей счет, и, несмотря на свою популярность, эти ошибочные представления относительно поведения бодхисаттв совершенно отсутствуют в наставлениях, обращенных к ученикам, которые избраны к посвящениям высших уровней.
Желание самому стать Буддой представляется им свидетельством полного непонимания того, что они называют "сознанием Будды". Будды в человеческом облике, или те, кто способен принять различные воплощения в других мирах, – всего лишь манифестация (тулку) этого сознания, которое мы, однако, должны остерегаться воспринимать как "личность".
Дабы высказать свое отношение к трудам легендарных бодхисаттв или тех, кто хотел бы подражать им, некоторые ламы прибегают к необычным сравнениям. "Представьте себе, – сказал мне один из них, – что в солнечный полдень человек упрямо пытается зажечь лампу, свою лампу, дабы светить самому себе и кому-то еще. Напрасно указывать ему на ясный полдень, на то, что солнце в равной мере простирает свое сияние на все вещи. Он отказывается воспользоваться этим сиянием, но жаждет света, им самим созданного. Похоже на то, что безрассудство этого человека вызвано его неспособностью узреть солнечный свет; для него он не существует, непроницаемая завеса мешает ему воспринять его. Какая же это завеса? Увлечение "самостью", своей личностью, своими деяниями, рассудочностью, столь далекой от совершенного осознания".
Здесь мы вплотную подошли к сущности тибетского мистицизма, величайший принцип которого гласит: не надо ничего "создавать", надо "уничтожать созданное". Я уже упоминала, что созерцатели среди лам сравнивают духовную тренировку с процессом очищения или прополки.
В то время как немногочисленная элита мыслителей придерживается этих или сходных идей, популярные взгляды относительно бодхисаттв все больше и больше вязнут в трясине абсурдности и порождают множество нелепых случаев. Они позволяют некоторым ламам оправдывать те несоответствия поведения, которые оскорбительны для чувств верующих, и превращать их в достойные похвалы акты самоотречения и почитания. Посмотрим, как это получается.
Лама – глава школы или линии преемственности наставников, или просто настоятель монастыря, но в любом случае тулку, – очень осторожно распространяет слух, что и на протяжении своих прошлых воплощений он выполнял роль того же настоятеля, теперь же он достиг последнего воплощения. Его духовное совершенство соответствует конечному этапу, и после своей смерти он вступит в нирвану.
Но если святой лама или великий маг, которого он теперь воплощает, перестанет возрождаться в этом мире, что же станет с массой верующих, которых он защищал на протяжении веков? Что станет со всеми этими покинутыми сиротами, которые станут добычей неисчислимого сонма злых духов, прежде сдерживаемых милосердным могущественным ламой? Паству будут одолевать болезни, ураганы будут уничтожать посевы, многие покойники не смогут достичь рая Великого Блаженства, тогда как, выполняя необходимые ритуалы, великий лама делает столь легким вступление в рай для умерших, чьи семьи щедро оплачивали его услуги.
Великий лама не может без содрогания представить себе все горести и беды, его сердце обливается кровью. И дабы спасти от этих страданий как монахов, так и мирян, он пожертвует собой. Он откажется от нирваны и будет впредь перевоплощаться. Но что же противопоставить его величайшему совершенству, которое, развертываясь своим чередом, влечет его из этого мира? Существует только одно, очень болезненное средство – изменить добродетели и совершить грех.
