Роберта просит подождать, пока она его не вызовет, и спускается вниз первой. Кэм слышит, как стихает поднятый репортёрами галдёж. Свет ламп приглушают, и Роберта начинает презентацию.
— С незапамятных времён человечество мечтало о том, чтобы самому созидать жизнь.
Её голос, усиленный микрофоном, звучит величественно и торжественно. На лестнице играют отсветы — Роберта показывает слайды. Кэм не видит их, но он и так знает, что они собой представляют — он видел их раньше.
— Но великая тайна жизни ускользала от нас, — продолжает Роберта, — и все попытки творения терпели сокрушительное поражение. Тому есть веская причина. Мы не в состоянии создать то, чего не понимаем; поэтому до тех пор, пока мы не выясним, что же такое жизнь, задача останется невыполнимой. А покуда наука может лишь строить на уже имеющемся фундаменте. Нет, не создавать жизнь, а совершенствовать её. Поэтому вопрос теперь стоит так: как нам воспользоваться плодами нашей интеллектуальной и физической эволюции, чтобы создать совершенную версию нас самих? Как взять всё лучшее в нас и воплотить это в единое существо? И оказалось, что когда вопрос поставлен правильно, ответ не заставляет себя ждать. — Она сделала эффектную паузу. — Леди и джентльмены, позвольте вам представить Камю Компри, первого в мире составного человека!
Под звуки аплодисментов Кэм спускается вниз по винтовой лестнице — с достоинством, но не напыщенно, естественной, раскованной походкой. Публика остаётся в тени — все прожектора сосредоточены на Кэме. Юноша чувствует их жар, и хотя он не раз бывал в этой гостиной, у него создаётся впечатление, будто он на сцене. На полдороге он приостанавливается, глубоко вдыхает и продолжает путь, сделав вид, будто пауза была запланирована — ну, например, чтобы попозировать для фото и тем самым поддразнить репортёров — ведь на этой на этой пресс-конференции не разрешено пользоваться фото- и видеоаппаратурой. Презентация первого составного человека широкой публике продумана и спланирована со всей возможной тщательностью.
Но вот собравшиеся наконец могут рассмотреть Кэма как следует, и аплодисменты стихают. Журналисты изумлённо ахают, по залу бегут шепотки — их шелест сопровождает Кэма, пока тот подходит к микрофону. Роберта отступает в сторонку. Теперь в комнате воцаряется абсолютная тишина; все глаза устремлены на Кэма — молодого человека, который, по словам Роберты, воплощает в себе «всё лучшее в нас». Или, во всяком случае, лучшее, что было в расплетённых подростках.
В напряжённой тишине Кэм наклоняется к микрофону и произносит:
— Вы так единодушны. Пожалуй, я могу сказать, что передо мной сплетённая... прошу прощения, сплочённая группа.
Отовсюду доносятся смешки. Самому Кэму странно слышать собственный голос, многократно усиленный аппаратурой; в бархатистом баритоне звучит уверенность, которой на самом деле его владелец не ощущает. Прожектора переводят на журналистов. Лёд сломан, руки взмётываются вверх.
— Приятно познакомиться, Камю, — говорит мужчина в костюме, видевшем лучшие дни. — Насколько я понимаю, вы сделаны из почти сотни разных людей. Это правда?
— Из девяноста девяти, — с усмешкой отвечает Кэм. — Но для ещё одного местечко всегда найдётся.
Снова раздаётся смех, на этот раз немного более раскрепощённый. Кэм кивает женщине с пышными волосами.
— Вы, безусловно... э-э... уникальное создание. — От женщины к Кэму идёт волна неприязни, он ощущает её как наплыв жара. — Каково это — сознавать, что вы были созданы, а не рождены?
— Я тоже был рождён, только в разное время, — возражает Кэм. — И я не был создан, я был воссоздан. Большая разница.
— Да, — добавляет кто-то другой. — Должно быть, это очень нелегко — сознавать, что ты — первый в своём роде...
Подобные вопросы они проработали на репетициях, так что ответы Кэм знает назубок.
— Но ведь каждый считает себя единственным и неповторимым, так что в этом отношении я мало чем отличаюсь от прочих.
— Мистер Компри, я специалист по диалектам, но мне никак не удаётся идентифицировать ваш. Ваше произношение всё время меняется.
На это Кэм до сих пор не обращал внимания. Облечь мысли в слова сложно само по себе, некогда думать, в каком виде эти самые слова вылетят из твоего рта.
— Наверно, манера говорить зависит от того, с какой группой мозговых клеток я работаю в данный момент времени.
— Так значит, способ вербального выражения — это программа, заложенная в ваш мозг изначально?
Они с Робертой предвидели и этот вопрос.
— Если бы я был компьютером, то можно было бы говорить о программе. Но я не компьютер. Я на сто процентов состою из органики. Я человек. В ответ на ваш вопрос могу лишь сказать, что одни мои навыки содержатся в исходном материале, другие приобретены совсем недавно, — так что, очевидно, я буду продолжать развиваться, как всякое человеческое существо.
— Но вы не человек! — выкрикивает кто-то из заднего ряда. — Вы, может, и сделаны из людей, но вы не больше человек, чем футбольный мяч — свинья, из кожи которой его изготовили!
Что-то в этом утверждении, вернее, обвинении, бьёт Кэма по больному, незащищённому месту. Бесцеремонные слова вызывают в нём волну эмоций, к которым он не готов.
— Бык на арене, красный туман! — выпаливает Кэм. Слова вырываются из его рта прежде, чем он успевает провести их сквозь свой языковой центр. Он прокашливается и находит нужные выражения: — Вы пытаетесь спровоцировать меня. Возможно, вы и прячете клинок под складками своего плаща, но смотрите, как бы вам самому не пустили кровь!
— Это угроза?
— Не знаю. А то, что вы сказали — это оскорбление?
Толпа приглушённо шумит. Репортёры довольны — запахло жареным. Роберта бросает на Кэма предупреждающий взгляд, но в юноше вдруг взрывается объединённое бешенство десятков составляющих его расплётов. Оно требует выхода. Он должен озвучить его!
— Есть ли здесь ещё кто-нибудь, считающий меня недочеловеком?
Он с вызовом смотрит на собравшихся в комнате журналистов и видит, как начинают подниматься руки. К женщине с пышными волосами и критикану из заднего ряда присоединяются и другие. Добрый десяток рук. Неужели они вправду так думают? Или только размахивают красными плащами, словно матадоры перед быком?
— Моне! — вскрикивает Кэм. — Сёра! Если подойти к их полотнам вплотную, они кажутся лишь нагромождением беспорядочных цветовых пятен. И лишь отойдя на расстояние можно увидеть целостную картину, и тогда становится ясно, что перед вами шедевр!
Оператор за кулисами пускает на стоящие в комнате дисплеи какую-то картину Моне, но вместо того чтобы оттенить метафору Кэма, это придаёт ей двусмысленность.
