Городской парк Урбограда был прекрасен в любое время года. Жители асфальтовых джунглей, тоскующие по красотам природы, с удовольствием прогуливалась в выходные дни по его аллеям, любуясь на великолепные образчики мезлянской флоры. Светлые посадки стройных берез перемежались с темными полосами хвойных деревьев. Огромные кусты, аккуратно подстриженные на бараний манер, удивляли горожан красноватым отливом листьев. Ручные ярко-рыжие белочки подбегали к гуляющим в надежде получить угощение. Взметались струи круглых фонтанов, и в их водяной пыли играли радуги. Столики летних кафе в эту летнюю субботницу были полупусты. Центральная аллея, вдоль которой были расставлены желтые деревянные скамеечки, вела к памятнику героям минувшей войны.
Правительство часто ставило в пример тех героев, чтобы в случае новой войны народ защитил бы и его. При этом скрывали, что минувшая война велась не просто между Рабсией и Алеманией. В первую очередь это была не война стран, а война идей. С одной стороны — Добро, революция, разум, антифашизм. С другой — Зло, реакция, темная мистика, диктатура монополий. Новые власти Рабсии сами исповедовали особый вариант олигархической диктатуры, полицейщины, религиозной мистики, и действовали в интересах корпораций. Даже их государственный флаг был таким же, как и штандарт пособников фашистской Алемании. Ясно, что эти правители избегали говорить об идейном содержании этой войны, представляя ее как «защиту Рабсии от врага». Как схватку двух империй. Но осознать эту подмену были способны лишь немногие интеллигенты, способные исторически мыслить.
Николай Чершевский был исторически грамотен. Он знал, что погибшие солдаты той войны верили не в «национальную идею» Медвежутина, а наоборот — в идею интернационализма. Сражались не за «примирение», а за свержение зла, за революцию… Писатель вспомнил, как полицаи недавно лупили дубинками уцелевших ветеранов, лишенных льгот и собравшихся на митинг протеста. Литератору стало невыразимо грустно.
— Эх, народ… Во что же тебя превратили… — думал он, оглядывая гуляющих — Где же твоя историческая память? Где сострадание, лежащее в основе всей морали? Но и сегодня у ветеранов той войны есть продолжатели. Может быть, они вновь выйдут в бой с оружием в руках, сражаясь за те же цели, что их бабушки и дедушки: против монополистов и фашистов, за революцию! Ведь не случайно в Урбограде появился эмиссар подполья и поручил подать сигнал его товарищам… Как хорошо, что в городе есть такие люди. Однако до сих пор наш Урбоград считался вполне мирным, подполье никак себя не проявляло. Возможно, миссия приезжего в том, чтобы создать его? Или, быть может, он встретится с кем-то из иногородних, а к нам это не имеет никакого отношения? Остается только гадать… Но выполнить просьбу необходимо.
Миновав памятник и пройдя три десятка шагов, Чершевский вышел на набережную. Центральный парк располагался на вершине холма, над полноводной рекой Бланкой. Сверкающей полосой она прорезала поле под холмом. Слева Чершевский мог видеть далекую панораму городского проспекта, а справа — промышленный пейзаж с дымящими трубами и коптящими факелами. Внизу, за рекой, расстилался широкий простор. Николай отвлекся от грустных мыслей, почти полностью растворившись в увиденной им прелестной картине… Автомобили, летящие по проспекту, казались маленькими, словно козявки…
Вдалеке, за рекой, возвышалась «Башня света». День был ясным, небо — ярко-голубым. У горизонта виднелись клубочки розоватых облаков. Чершевский глянул на часы. Было 14 минут третьего… Писатель лениво, неспеша обернулся от реки к парку, и будто невзначай выронил из рук оранжевую сумку…
В кафе «Тихая пристань» клиенты сидели за столиками, на открытом воздухе. Свежий ветерок, чарующий вид на набережную. Что еще нужно для расслабления? Разве что электронная музыка… Все взгляды были обращены в сторону летней эстрады. Музыкант Зернов, одетый по-богемному небрежно, прикасался нежно и точно к черно-белым клавишам синтезатора. Он исполнял киберсимфонию собственного сочинения. Мелодия звучала негромко, чуть печально. Публикой овладела грусть, тоска о несбыточном… Руки маэстро ласкали синтезатор. Публика глазела на него, он же устремил взгляд на набережную, поверх голов. Артем видел, как седобородый коротышка допустил неловкость в обращении с сумкой. Постояв несколько секунд, толстяк медленно нагнулся, подобрал ее, отряхнул и зашагал вразвалочку прочь от центральной аллеи. Музыканта это мелкое происшествие серьезно озаботило, но в игре он не допустил даже мгновенного замешательства.
Зернов доиграл симфонию до конца и раскланялся под признательные аплодисменты публики. Однако выступать «на бис» он не стал — времени у него было в обрез. Работы впереди — непочатый край… Необходимо предупредить всех набранных людей, одного за другим: работа начинается! Каждому из новобранцев Зернов уже назначил время и место встречи: во дворе, в кафе, в клубе, на улице… Предстояло объехать все точки и дать людям дальнейшие инструкции. Для самого Зернова упавшая сумка означала резкие перемены — в течение месяца он должен был покинуть город. Предлог для этого был подобран заранее. Однако при всей мобильности Артема, такой слом жизненного ритма вызывал стресс. И все же музыкант не выказал ни восторга, ни сожаления. Он упаковал синтезатор в чехол, откланялся, сошел со сцены и направился к остановке. Купил и сжевал на ходу пару поджаристых пирожков. Поймал такси. Попросил отвезти в южную часть города, к зданию университета. Там на 18–00 было назначено заседание студенческого клуба «Социум».
Оброненная Чершевским сумка привлекла внимание еще одного завсегдатая городского парка. Это был бравый старик лет шестидесяти, гладко выбритый, с короткими седыми волосами. На его морщинистом лице выделялся косой шрам. Широкий бугристый лоб и квадратная нижняя челюсть придавали ему неуступчивый, начальственный вид. Одет он был аккуратно, сложен атлетически. Старик снял роговые очки, сунул в карман «Урбоградские ведомости». Он бодро вскочил с лавочки, направился к чугунным воротам парка. Было заметно, что выправка у него военная…
В клубе «Социум» (Зернов и другие)Университетский клуб «Социум» был не подпольной организацией, а скорее андерграундной. Официально клуб не запрещали, не был он и зарегистрирован. Преподаватели гуманитарных наук мыслили этот клуб как факультатив, где студенты могли бы выразить себя, пополнить знания философии, истории и социологии, научиться выступать публично. Все это, по мысли преподавателей-энтузиастов, должно было помочь студентам в дальнейшей научной и профессиональной карьере. Вскоре интересы и взгляды каждого завсегдатая стали известны всей аудитории — стало скучновато. Понадобилось внести свежую струю в работу клуба, избежать бесконечных повторов. Именно тогда его организаторы стали приглашать для выступлений ученых, писателей и деятелей искусства «со стороны».
