Его подчиненные, как обычно, пришли в восторг от объявления новой войны. А Бен Ата тем временем сидел в своей палатке, думая об Эл-Ит, о ее презрении к нему, обо всех своих войнах и кампаниях. Вспомнил о последней — и впервые в жизни подумал о мертвых и раненых, потому что до сих пор его никто даже не натолкнул на эту мысль.
Бен Ата не мог отменить эту кампанию, потому что солдаты сочли бы его слабым и нерешительным, но также не мог он и сделать честное заявление — выехать перед всей своей армией и «пройти через всю эту говорильню, заварить кашу и ждать, как все это будет тянуться днями, неделями, пока не закончится». Эти мысли он счел предательскими и испустил какое-то подобие приглушенного злобного рева, который услышали все дневальные. Но они только обменялись взглядами, молчаливо сойдясь во мнении, что сейчас даже шептаться рискованно для жизни.
Бен Ата ринулся из своей палатки, вскочил на первую же попавшуюся лошадь и помчался на восточную границу, примыкавшую к Зоне Пять. Но неприятности мчались за ним по пятам!
— Что же я собирался сделать? — все время бормотал он, попеременно то подстегивая коня, то осаживая его и поглаживая по бокам… Морда коня была вся взмыленной из-за неудобного мундштука… Бен Ата считал, что там, в стране Эл-Ит, все ездят верхом без уздечки, без седла, без кнута… короче, без всего того, что у них тут требуется нормальному всаднику. Он ослабил захват мундштука, даже пробормотал несколько слов, как бы извиняясь перед животным, — и тут же снова почувствовал себя предателем. И вообще зачем это он скачет к границе с Зоной Пять? Он всегда ненавидел это место. Еще на подступах к нынешней границе тяжелая почва с богатым пахотным слоем, хорошие плодоносные поля, каналы, арыки и пруды и безграничные плоские пространства Зоны Четыре — словом, достоинства, наличие которых он всегда или до недавнего времени считал необходимыми для страны, сменились невысоким кустарником и песками, воздух стал разреженным и сжатым, с вечным привкусом пыли. Бен Ата никогда не углублялся далеко по этой ненавистной территории, но пленники и пленницы, которых демонстрировали ему солдаты, все сплошь были тощими чахлыми существами, грязно-желтого цвета, с вечно припудренными пылью конечностями, лицами и волосами. Бен Ата предполагал, что эта пыль, эта сухость были органически присущи им, но точно не знал. И никогда не спрашивал. Теперь король Зоны Четыре сообразил, что даже никогда не разговаривал ни с пленниками, ни с девицами, которых вталкивали ему в палатку, только командовал, даже никогда никого не допрашивал, а только наказывал или пускал в расход.
Бен Ата добрался не до самой границы, а лишь до того места, откуда были видны горы струящегося песка, каменные откосы и невысокие заросли жесткого кустарника. Сидя в седле, он бездумно оглаживал шею коня, думая о том, что у бедного животного порваны губы, вспоминал, каковы на ощупь пленные девицы, — раздражающе шероховатая кожа, вспоминал их слезы и злость.
И тут Бен Ата заплакал. Он теперь прекрасно понял, что не прикажет начинать никакой войны с этой несчастной страной: как только вернется в лагерь, тут же аннулирует отданные до сих пор приказы. Он знал, что скажут солдаты: мол, их король пал жертвой женщины, стал негодным солдатом. И думал, что они правы. Ему не хотелось возвращаться в свою страну, где если завелась у человека в голове хоть какая свежая мысль, это непременно считается крамолой.
Он решил побыть тут какое-то время. Спешился, распряг коня — снял седло и уздечку и, повернувшись лицом к своей стране, а спиной к Зоне Пять, уселся, как бы неся стражу, в чем был — прямо в командирской плащ-палатке. Так и получилось, что Бен Ата, король ужасной Зоны Четыре, оказался вдали от своей армии и своего лагеря, сам по себе, когда снова начал бить барабан. И Бен Ата его не услышал.
Проведя в одиночестве бессонную ночь, он вернулся домой. Уже в лагере услышал барабанную дробь, мигом решил ехать и встретить Эл-Ит, и тут ему пришло в голову: а вдруг он уже опоздал? И Бен Ата поехал вверх по холму в павильоны, а Эл-Ит в это время поднималась с другой стороны холма.
Оба вошли в центральную комнату сквозь противоположные арки и замерли, рассматривая друг друга. Как обычно, каждому прежде всего бросились в глаза их различия: оба пережили долгие дни, мысленно ведя разговоры, оба и изнемогали от желания, а теперь, увидя живьем напротив себя своего упрямого и самодостаточного партнера, почувствовали лишь некое опустошение.
Оба были измучены, и это было заметно с первого взгляда. Оба отощали, высохли и загорели до черноты. Оба в душе бушевали, нуждаясь в партнере и не были уверены ни в чем. У обоих запали глаза. Обоих, стоявших сейчас напротив друг друга, снедал голод, в чем они не отдавали себе отчета.
И, оказавшись наконец вместе, они бок о бок рухнули на тахту и пристально посмотрели друг другу в глаза, в лицо, оглаживая взглядами друг друга сверху донизу. И, когда убедились наконец, что партнер — тут, рядом, уже несомненно рядом, — долго сдерживаемое напряжение прорвалось. Оба вздохнули, сладко зевнули, перевернулись на спину и заснули в объятиях друг друга. И так проспали целые сутки, почти не шевелясь.
Какими же долгими были последующие дни, когда они обменивались мыслями, еле-еле двигались, поглощенные друг другом, осыпали друг друга тысячью вопросов. Потому что этот этап их отношений был внове для каждого, и обоих удивляли каждое слово и действие партнера.
Главное, что они оказались вместе, наедине, и подозревали, что такое положение дел теперь надолго, потому что для каждого из них обычная — прежняя и теперь потерянная? — жизнь оказалась под запретом. Оба стали изгнанниками, а изгнавшими их странами управляли другие люди, со своими связями и потребностями. Ни одному из них еще не доводилось оставаться наедине с другим человеком днями… и днями… и днями. Да и ночами напролет.
Они соединялись, как никогда не бывало до сих пор: всерьез и надолго, как будто завершение акта означало бы конец возможного взаимопонимания, как будто перед ними стояла задача обследовать друг друга, как если бы такое слияние сущностей придавало обоим некую силу, давало неуязвимость, исключающую сомнения и, более того, — бедствия, даже хаос. И когда они сходились в схватке, или льнули друг к другу, или находили друг в друге прибежище, каждый пытался увидеть себя со стороны — гораздо чаще, чем ему бы хотелось, чтобы это было замечено другим, — холодным бесстрастным взглядом, совсем таким же, каким мог бы их оценивать любой — кто? какой враждебный незнакомец? Но тут же в душе каждого из них возникал внутренний протест против такой оценки, и они и мыслью, и действием пытались охранить эту возможность, для чего — все более часто — удерживали в своих руках руки партнера. Бен Ата, вероятно, воспринимал свои сильные ладони, как баррикады, охраняющие укрытие, в котором скрывалось что-то небольшое, бесконечно уязвимое и хрупкое.
