- Балабол, - Корнеев радостно улыбался. - Слушай, лысый, я и не знал, что и ты здесь!
- Так и я не знал, - развёл руками (из-под парадного мундира выглянули аккуратные манжеты форменной рубашки) Пичаев. - Смотрю - сидит кто-то прямой, как жердь и исполненный Важности и Значимости... думаю - ну, дурней на свете мн... то есть, люди - оне ж разные бывают, подошёл ближе, гляжу - мать моя космическая яшшырыца! Ты!
- Я... - Корнеев помедлил. - Я, да. И да, здесь уже несколько месяцев. Консультирую одну комиссию.
Пичаев понимающе кивнул. После войны уже прошло больше года, но окончившаяся победой почти четверьтвековая схватка оставила после себя такие завалы самых неожиданных проблем, что разгребанию их не виделось конца.
- И всё-таки не встреча - чудо, - покачал головой Корнеев. - Мы с тобой сколько не виделись? Десять лет?
- Семь, - поправил один из лучших военных хирургов Человечества, плотоядно принюхиваясь к запахам с кухоньки.
- А, точно - семь. Чёрт, мне больше показалось... - Корнеев налил себе минералки из сифона, брызнул половину в молча пододвинутый другом стакан. - Я про тебя только в журналах читал. Честное слово, когда тебя премировали - я уже собрался совсем, думаю - нет, надо его найти, хотья руку потрясти! Да тут как раз все отпуска позакрывали, и вообще...
- Ну, я про тебя тоже читал, - Пичаев покачал головой. - Да все, наверное, кто у Науманна учился, знаменитыми стали... Я лично от знаменитости просто забронзовел. Знакомого вижу - так ещё думаю, руку давать или нет... А как меня судить хотели, ты не читал? Ещё до премии и прочих почестей?
- Читал, - вздохнул Корнеев. - За дело, между прочим. Скромняга ты наш.
- За дело, - согласился Пичаев и отхлебнул разом полстакана. - Слушай, раз уж встреча такая чудесная - давай-ка я поем чего-нибудь, у меня... - он мельком посмотрел на тяжёлый офицерский хронометр на мощном широченном запястье, - ...через пять часов семинар... а потом наговоримся. Я тут где-то на месяц. У тебя-то как, кстати - время есть? Ты же у нас какой - ты не в кишках там возишься, в душе человеццкой, это, брат, знаешь ли... - он покрутил в воздухе рукой.
- Есть, - кивнул Корнеев, не сводя глаз с хорошо знакомого и такого изменившегося лица и не отвечая на добродушную подколку. - Есть у меня время. Наговоримся...
* * *
20-й год П.Г.В. Госпиталь терминала на орбите Надежды. Первое, что он спросил, открыв глаза, было:
- Где я? Что со мной?
Военный врач, стоявший у его постели, штабс-капитан Пичаев, слышал этот вопрос уже тысячи раз. И всегда отвечал на него честно - ни к чему прятать от человека правду, лгать можно, лишь когда ложь поможет выздоровлению. А тут... какая тут помощь. И какое выздоровление?
Но всё-таки перед ним был двенадцатилетний мальчик. И хотя врач слышал этот вопрос и от младших, чем нынешний пациент - он всё же не смог себя сдержать и, присев на край постели, не отводя взгляда, ответил... он хотел положить руку на локоть парнишке, но ответ сам по себе исключал такую возможность:
- Саша, ты постарайся остаться мужчиной. Ты в военном госпитале. У тебя нет рук и ног.
Он был готов к крику, к слезам, хотя и не ожидал их стопроцентно. Это поколение выросло особым. Его отцы и матери вышли в Дальний Космос, буквально рванулись к звёздам, к давней мечте Человечества - с открытой душой, с улыбкой и широко распахнутыми глазами, готовые дружить, готовые учиться... и были тяжело обижены, оскорблены, удивлены тем, как их встретили. Их дети родились и росли на войне. Они чётко понимали, что есть враг, и этот враг стоит между ними и звёздами. И не тратились на ненужные рефлексии, готовые чуть ли не с пелёнок и убить - и умереть. И это было немного страшно - но в то же время лишь в этом оставалась надежда на победу. Ну а без победы дальнейшей жизни просто не существовало ни для кого...
...Врач не ошибся. Мальчишка сделал судорожное телодвижение - видимо, рефлекторное, очень жуткое - всем оставшимся у него телом, тут же "перехваченное" кроватью. Быстро посмотрел вниз - на себя. И перевёл взгляд на врача:
- Мужчиной? Без рук и ног? - между красивых тёмных бровей мальчика пролегла складочка. Его глаза смотрели внимательно и задумчиво. Он оценивал своё положение, и врачу вдруг захотелось начать биться головой о стену, пока не выбьется из неё вся эта боль, весь этот ужас, вот этот взгляд... - Послушайте, - голос мальчишки был деловитым, - а вы не можете меня убить? У меня никого нет, я могу и сам решить... кажется. Созовите Консилиум Смерти, это же можно? Укол сделайте какой-нибудь. Чтобы я уснул. И всё.
- Саш, - врач говорил спокойно, - они ведь так сделали как раз, чтобы ты помучился и сам принял такое решение. Сам себя убил. Из чистого садизма они так сделали. Понимаешь?
- Я понимаю, - кивнул мальчик. - Но выхода всё равно нет. Мне не надо было им попадаться живым. А так жить дальше... - он улыбнулся. - Ну это же глупость, разве нет? Только чужой хлеб прожирать. Вы ведь не можете мне вырастить новые руки и ноги?
- Нет. Не могу, - сказал врач и... и решился. Решился потому, что всё в нём вдруг взбунтовалось против этой жестокости - слепой жестокости войны, трусливой жестокости врага, даже правильной и расчётливой жестокости мальчика к самому себе.
- Послушай, Саша, - сказал он спокойно. - Если вопрос стоит так, то я хочу тебе предложить одну вещь. Участие в эксперименте. Я много лет работал над этой технологией. Технологией биопротезирования. Она... она мной разработана полностью, но чисто теоретически. Практики не было. Не было уже полгода, с тех пор, как я закончил расчёты и внепрактические эксперименты. Я просто опасаюсь - процесс долгий, мучительный и даже по расчётам далеко не стопроцентный, вдобавок - могущий закончиться гибелью участника. Я даже заявку на разрешение не стал подавать. Но... надо же когда-то начинать.
Он умолчал о том, почему решил начать именно с Саши. Умолчал о своём желании разбить себе голову о стену. И пояснил деловито и тоже правдиво, вот только это был лишь второй слой правды:
- Ты ещё не взрослый, ты бурно растёшь, у тебя вовсю работает весь организм, понимаешь? - мальчик медленно кивнул, не сводя с врача пристального взгляда. - Ты сможешь выдержать то, от чего взрослый умрёт. Подумай сегодня... и скажи. Тогда я вызову главврача и военного коменданта, мы составим заявку и начнём работать. Но учти, что это... я повторяю... это будет больно. Ужасно больно. И долго. Очень.
В этот самый миг, совершенно неподходящий для такой реакции миг, лицо мальчика стало лицом двенадцатилетнего ребёнка, поверившего в сказку.
