После этого я сунул жезл под мышку и, встав со своего места в первом ряду, произнес речь, обращаясь исключительно к спикеру и совершенно не обращая внимания на монарха, как будто его здесь не было. Это была не та речь, которую написал Корпсмен. Его писанина отправилась в помойное вёдро, как только я пробежал ее глазами. Билл написал обычную рекламную речь, годную лишь для избирательной кампании; здесь это не годилось.
Моя речь была короткой и нейтральной. Я составил ее, пользуясь материалами других выступлений Бонфорта, и особенно одной из его речей, произнесенной по довольно сходному поводу. В ней я горой стоял за хорошие дороги и хорошую погоду, за то, чтобы все любили друг друга, ведь мы, добрые демократы, любим своего монарха, а он любит нас. Это была самая настоящая лирическая поэма, написанная белым стихом, примерно из пяти сотен слов.
Там, где мне приходилось сбиваться с Бонфорта, я начинял говорить от себя.
Галерею пришлось призывать к порядку.
Родж стоял и утверждал кандидатуры людей, предложенных мною в Кабинет. Ожидание. Против — никого, клерк возвещает, что все согласны. Пока я шел вперед, сопровождаемый с одной стороны членом своей партии, с другой — членом оппозиции, я успел заметить, что многие парламентарии поглядывают на часы, прикидывая, успеют ли они на полуденный челнок.
Засим я выразил покорность своему монарху, строго придерживаясь конституционных пределов, поклялся защищать и расширять права Великой Ассамблеи и обеспечить свободы граждан Империи, где бы они не находились, а заодно и исполнять обязанности Верховного Министра Его Величества. Капеллан попытался вклиниться, но я его оборвал.
Мне казалось, что я говорю легко и бойко, как где-нибудь в гостях — и только через некоторое время заметил, что надрываюсь так, что почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем тихо сказал мне: — Отличное представление, Джозеф. — Не знаю, думал ли он, что говорит со мной или со своим старым другом — да меня это и не заботило. Я не стал вытирать слезы. Они все еще катились по моим щекам, когда я повернулся лицом к Ассамблее. Подождав, пока удалится Виллем, я распустил собрание.
В этот день «Диана, Лтд.» пустила целых четыре чартерных челнока. Новая Батавия опустела — в городе остался только двор и около миллиона мясников, булочников и гражданских служащих. Да еще временное правительство.
Переборов свою «простуду» и появившись перед Великой Ассамблеей, я решил, что дальше скрываться нет смысла. Да и не мог я, будучи назначен Верховным Министром, не вызывая пересудов, вдруг исчезнуть с горизонта. В качестве номинального главы партии, вступившей в политическую кампанию, да еще накануне выборов, я просто должен был встречаться с самыми различными людьми — по крайней мере, хотя бы с некоторыми. Поэтому я делал все, что был должен делать, и каждый день требовал отчета о ходе выздоровления Бонфорта. Дела его шли очень хорошо, хотя и довольно медленно. Кэпек дал мне знать, что если возникнет срочная необходимость, Бонфорт может появиться публично в любое время — правда, доктор не рекомендовал этого делать, так как Бонфорт за время болезни потерял более двадцати фунтов веса и все еще плоховато координирует движения.
Родж выбивался из сил, стараясь обезопасить нас обеих. Теперь мистер Бонфорт знал, что вместо него используют двойника. Сначала его охватил приступ негодования, но потом он подчинился неизбежности и даже одобрил это. РоДж вел кампанию, консультируясь с ним только по вопросам высшей политики, передавая затем его советы мне, а я, если того требовали обстоятельства, высказывал суждения Бонфорта публично.
Оберегаем я был просто потрясающе. Увидеть меня было невозможно. Мой офис находился рядом с теми же покоями лидера оппозиции, что и раньше (переезжать в апартаменты, предназначенные для Верховного Министра, мы не стали, хотя вполне имели на это право, а просто сослались на то, что правительство все-таки было временным), поэтому попасть в мой кабинет можно было только из нижних комнат, а если идти со стороны парадного входа, то пришлось бы преодолеть пять проверочных постов, поэтому вхожи в офис были только несколько доверенных персон, которых проводили проходными туннелями в кабинет Пенни, а оттуда уже ко мне.
Все это было сделано для того, чтобы я мог изучать ферли-досье посетителя до встречи с ним. Я даже мог читать досье и во время визита, так как часть поверхности моего стола представляла собой не что иное, как экран, скрытый от взгляда посетителя, а если он имел привычку во время беседы расхаживать по кабинету, я всегда мог выключить экран. Тот же экран имел и некоторые другие назначения — так, например, Родж мог сразу же провести посетителя ко мне, затем обосноваться в кабинете Пенни и написать мне записку, которая тут же появлялась на экране передо мной — такого, например, содержания: «Зацелуйте его до смерти и ничего не обещайте определенного» или «Все, чего он на самом деле добивается, — чтобы его жена получила место при дворе. Пообещайте ему это и гоните прочь», или даже такие: «А с этим полегче. Он представляет «трудный» округ и гораздо умнее, чем пытается казаться. Направьте его ко мне, и я постараюсь все уладить».
Не знаю кто же на самом деле управлял правительством. Может быть, какие-нибудь высокопоставленные лица. Каждое утро на моем столе появлялась гора бумаг. Я расписывался на них бонфортовской подписью, и Пенни сразу же уносила их. Я никогда не успевал их прочитать. Меня просто поражали размеры имперской бюрократии. Однажды, перед тем как идти на какое-то собрание, Пенни решила показать мне «кусочек архива», как она выразилась, — мили и мили разнообразных досье. Хранилище больше всего напоминало гигантский улей, в каждой из сот которого хранилось по микрофильму. Между стеллажами пролегали движущиеся дорожки, чтобы клерку не пришлось потратить целый день на поиски одного-единственного досье.
Пении заявила, что показала всего лишь одно из крыльев архива. А весь архив, сказала она, занимает пещеру размером приблизительно с зал заседания Великой Ассамблеи. Когда я услышал это, то в глубине души порадовался, что мои занятия государственной деятельностью — явление чисто временное, можно сказать, хобби.
Встречи с людьми были неизбежным злом, главное — совершенно бесполезным, так как решение принимал Родж, либо сам Бонфорт посредством Роджа. Мне оставалось только выступать с речами перед избирателями. Был пущен слух, что «вирусная инфекция» дала осложнения мне на сердце, и что личный врач порекомендовал мне на время кампании оставаться в слабом притяжении Луны. Ехать на Землю я опасался, еще меньше мне хотелось прогуляться на Венеру; стоило оказаться в толпе, и ферли-архив оказался бы бесполезен, не говоря уже о том, что я вполне мог очутиться в лапах заплечных дел мастеров из «людей действия»; никто из нас даже думать не хотел о том, что я бы мог рассказать, если бы мне в лобные доли мозга впрыснули даже небольшую долю неодексокаина. Я просто боялся даже представить себе такое.
