Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяжелой, косматой головой.
– Нет, – ответил он чуть погодя. – Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера… Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу… Но где что творится – знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах – и подавно. Нет, у нас не могли.
– Петр, – помедлив, сказал Богдан, глядя ученому в спину. – Прости. Но я этот вопрос задать должен. Обязан. Ты здесь по старой памяти, сам, в коровнике своем или еще где… капусты ради, или удоев, или чего там тебе важней… не химичил с генами?
П-ф-ф-ф, снова сказал кашалот. Потом наконец обернулся к Богдану.
Таких несчастных глаз Богдан, наверное, в жизни своей еще не видел.
– Послушай, совесть народная, – тихо сказал Крякутной. – И постарайся понять… или хоть поверить. Я ведь не из блажи какой жизнь себе сломал. И всем любимым своим. Всем, кто мне верил и в кого я верил… молодым, умным, увлеченным… – У него вдруг сел голос, и он сглотнул. – Не из блажи. Я кругом смотрел. Это наше стремление к удобству… побольше, да подешевле, да позаковыристей себя потешить и при том поменьше шевелиться…
Где-то неподалеку, захлопав крыльями, ошалело и восторженно заорал петух, и через мгновение раздался всполошенный куриный гвалт.
– Я уж не говорю про СПИД этот, про него кем только не говорено, – помедлив чуток, вновь заговорил Крякутной. – Жил он себе в Африке рядом с неграми и с европейцами век за веком, а потек оттуда валом – только когда шприц с героином для людей обычным делом стал. Или… – Он загнул палец. – Радиотелефоны – удобно, быстро, беги туда, беги сюда, все решай на бегу, шустри, зарабатывай, повышай благосостояние… да? Рак мозга от них. Не доказано пока. Но есть к тому показания. И, помяни мои слова, лет через двадцать докажут – как бы только поздно не было… Коровье бешенство. – Он загнул второй палец. – До чего же сытно и питательно кормить скотов костной мукой тех же самых скотов! Ах, прибыльно, ах, жиреет на глазах скотина… Что нам за дело, что это для нее – то же, что для нас людоедство! Она ж, дескать, не видит, чего мы ей сыплем. Да, жиреет. Да, питательно. Но – коровье бешенство только у тех скотов, которых этак вот люди прахом их собратьев кормили. А теперь, через скотов, и на людей кинулось… Так. Британцы, – продолжал он, загибая третий палец, – дальше всех продвинулись в клонном деле. И в ответ вся нормальная скотина у них мрет. Откуда ящур? Да еще по всей стране сразу? Никто не ведает… Или вот еще легионеллез. – Крякутной загнул четвертый палец. – Слышал? Знаешь слово такое? Вижу, нет… Три года назад ветераны американского легиона на съезд свой собрались, сняли самую современную и роскошную гостиницу… Заболели все. Треть умерла. Днями вот во Франции то же. Заболели граждане, будучи на излечении от всяких пустяковых недугов не где-нибудь, а в лечебном центре Помпиду. Мрут теперь… А заводится новая зараза знаешь где? Не поверишь. Только в кондиционерах последнего поколения. И нигде больше. Никто не знает, почему.
Он помолчал.
– Наше стремление приспособить к себе живую природу уже исчерпало наши способности приспосабливаться к тем нашим же железкам, которыми мы природу к себе приспосабливаем. Понимаешь? Саму природу мы еще как-то бы выдержали, миллион лет притирался к ней род человечий, и вполне успешно. Но – поудобней хочется. И вот к рукотворным-то удобствам и утехам приспособиться наш организм пока не может. И не сможет, наверное. Во всяком случае, ежели так пойдет – просто не успеет.
Он вспомнил вдруг, что так и держит пальцы загнутыми, пристально глянул на них, медленно, с видимым трудом распрямил. Словно их свело судорогой. Потом из-под бровей коротко глянул на Богдана.
– А если мы с нашими убогими стремлениями еще и в ген вломимся… Это – все. Из-за какого угла какой новый зверь прыгнет – никто не предскажет. Но прыгнет непременно. И очень вскорости. – Помолчал опять. – Такое впечатление возникает порой, что и впрямь за нами кто-то присматривает и дает детским прутнячком по пальцам, когда мы, чада неразумные, уж слишком начинаем об удобствах печься…
– Известно кто, – рассудительно вставил Богдан.
Крякутной фыркнул.
– Христос? – спросил он. – Иегова, Аллах? Кто еще? У семи нянек дитя без глазу…
– Так ты неверующий… – понял Богдан. Помедлил. Тихо сказал с искренним сочувствием: – Тяжело тебе живется. Даже посоветоваться не с кем…
– Я по совести живу, по простой по человеческой, – жестко ответил Крякутной. – Мне хватает.
Он еще раз тяжко вздохнул.
В сенях раздались, приближаясь, торопливые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а потом внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с порога:
– Нет, ну вы подумайте! Петька наш в другой-то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!! Слыхали, кукарекал как? Ровно оглашенный!
Крякутной рывком обернулся.
– Славно, – сдержанно ответил он. – Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты… Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.
Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.
– Ладно, – сказал Крякутной, снова поворачиваясь к Богдану. – Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.
– Я тебя обидел?
– Нет.
– Прости, если обидел.
– Говорю же, нет. Что я тебе, барышня кисейная? Меня в жизни терло и мололо так, что… – И тут он, похоже, вспомнил, с чего начался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятерню. – Ах, ехидная сила…
– Кто, если не мы? – решительно спросил Богдан.
Крякутной оттопырил нижнюю губу.
– Какой вред-то от него, от животного этого, скажи? – Чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.
– Непонятный, – признался Богдан. – Непонятный вред. Вроде как с ума человек сходит.
– Что за тварь-то?
– Пиявка.
Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расставив мощные, обтянутые портами ноги в сапогах, уселся.
– Рассказывай подробней.
«Семь бед – один ответ», – решил Богдан.
Крякутной слушал его внимательно. Пару раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рассказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.
– Джимба, – сказал он, когда Богдан закончил. Куда делась его крестьянистость! – Джимба… А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллионщиком, вишь, стал… Интересно. Очень интересно. Чего-то ты тут не понял али чего-то не знаешь, потому и мне рассказать толком не можешь. Давай покумекаем вместе.
