Я сам кричал, жалко и хрипло кричал, когда вылетел на склон горы. И мой голос показался мне единственным человеческим голосом на свете, где отныне жили только жестокие, уродливые твари, воющие хором в недрах земли. Только через полчаса я решился вернуться в пещеру и забрать брошенную сумку. Теперь я знал, куда мне идти и что делать.
Я добрался до серой избушки, когда совсем стемнело. Пронзительный воздух резал мне горло, а может, то была ярость — не знаю. Помню, что отворил дверь пинком, так же, как сделал это Петр, внося в дом тело Елены. Сидевший за столом человек обернулся и привстал.
— Прости, что не предупредил, — сказал я, переступая порог и ставя сумку на пол. — Захотелось тебя увидеть.
На его лице показалась неуверенная улыбка. Было странно видеть, как улыбаются губы, будто вырезанные из сероватого гранита.
— Как ты сюда добрался? — только и сумел он произнести.
За это время я успел осмотреть комнату и убедился, что Петр по-прежнему живет один. Один стакан со следами молока, одна вилка. Та же икона в углу. Я хотел сказать: «Подонок!», но не сказал ничего. Слова иной раз возвращаются с той стороны, откуда их не ждешь. Мое время уходило, нельзя было терять ни минуты.
— Хочу помянуть Лену, — сообщил я. — Водка у меня в сумке. Ты должен отвести меня в ту пещеру.
Петр отодвинул стул и выпрямился во весь рост. Он был намного выше меня, но сейчас это уже не имело значения.
— Я туда больше не хожу, — сдавленно ответил он.
Петр боялся, это я понимал очень даже хорошо. Боялся ее пронзительного, умоляющего, обличающего убийцу голоса. Боялся бессмертия, настигшего ее на самом пороге смерти. Он не смог простить? Я знал еще одного человека, который никогда не простит.
— Ради меня, — сказал я. — И ради нее. В шесть утра у меня поезд.
Вероятно, он подумал, что я рехнулся. Но мне было все равно. То, что он думал, меня больше не волновало. Петр покорно оделся, и мы вышли из дома в непроглядную, остро пахнущую тьму. У меня из-под ботинка грузно вырвалось что-то тяжелое и липкое.
— Жаба. — Он как будто извинялся. — Здесь их полно весной, и все такие огромные…
Я не ответил. Стоило большого труда не бежать, не показывать, что путь к пещере мне уже известен.
Никого, кроме нас, в пещере не оказалось. Ни единого голоса не донеслось из тьмы, прорезанной лучами двух фонарей. Но я знал, все они наготове — и мертвые, и живые. И она, Елена, где-то здесь, в тени, ждет момента, чтобы отделиться от камня и заговорить. Но пока молчит. Я даже был рад этому. К чему лишние свидетели? Говорил Петр или нет, я не знал, он смотрел в сторону, и я не видел его губ.
А потом он посмотрел на меня, кивнул и пошел в глубь пещеры. Я следовал за ним по пятам. Нагнулся только раз, чтобы поднять с земли крупный камень. Я его приметил еще в первый раз.
— Здесь, — вероятно, сказал Петр, остановившись возле глубокой трещины в скале и осветив ее фонариком.
Я молча ударил Петра камнем по затылку. Крикнул он или не успел, не знаю. Потом я пристроил его ногу так, чтобы было похоже, будто он попал в трещину и поскользнулся. Разбитую голову бережно прислонил к острому выступу скалы. Камень положил в свою сумку. Теперь я мог уйти. Кто бы, когда бы ни вошел сюда, он никогда не узнает о том, что я сделал. Петр дурного не заподозрил, а значит, ни слова, обличающего меня, не сказал. Если пещера сохранила его голос, то это будут ничего не значащие фразы. Других свидетелей не было. В шесть утра на станции остановится пассажирский поезд. Он уйдет дальше на восток, я пересяду в первом же большом городе на встречный состав и замету следы. Вернусь в Москву, уничтожу все письма в коробке из-под обуви. И может быть, впервые за полгода усну спокойно.
— …Немножко страшно. Жаль, что он с нами не пошел, — подошла ко мне Елена.
Я вскрикнул, но не услышал себя.
— Хотел бы я знать, что ты сейчас говоришь, — ответил ей Петр. — Жаль, он мне не поверил, ну ничего, в другой раз.
Елена звонко хлопнула в ладоши, попыталась отбить какой-то ритм и засмеялась. Тут же послышался раздраженный голос Петра:
— Постой, садятся батарейки, что ли… Стой на месте, Лена, там впереди…
Я услышал быстрые шаги, легкий вскрик, над тем самым местом, где сейчас выглядывала из щели нога Петра. Потом мучительный стон, и снова его голос издалека:
— Лена, ты где?! Я сейчас!
И звук приближавшихся ко мне шагов. Я смотрел в темноту, но оттуда пришел только звук. Только Петр. Он остановился над трещиной и испуганно заговорил:
— Не дергайся, я сейчас вытащу ногу. Откуда эта кровь?! Не шевелись, я поворачиваю! Вот так…
— Нет, нет, не надо… Не трогай меня, не надо! — Замирающий голос Елены утекал в трещину.
Там он живет, мелькнула у меня догадка, оттуда приходит. Я снова включил фонарь, который погасил, чтобы не видеть разбитой головы Петра.
— Больно… — еле слышно пробормотала жена. — Голова…
Кто застонал над ее еще живым телом — над мертвым телом Петра? Он или я сам? Он оплакивал себя заранее, склонившись над Еленой, как над собственной могилой… Помню, когда я выскочил из пещеры, на небо карабкалась луна и как оскорбленная женщина, презрительно смотрела поверх меня. К утру я дошел до станции, сел в поезд, выпил чаю, закрыл глаза. Добравшись через несколько дней до Москвы, я уничтожил все бумаги Елены, отнес ее вещи к сестре. Только тогда и позволил себе принять душ, переодеться в городскую одежду, разобрать сумку.
И вынул камень — тяжелый серый камень, заостренный то ли природой, то ли древними человеческими руками. Возвращаясь домой, я забыл его выбросить на каком-нибудь перегоне, как намеревался. Просто забыл. Не выбросил и до сих пор, потому что начинаю понимать — ничто, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Иногда я обращаюсь к камню с просьбой, ведь он из той пещеры. Прошу отдать мне голос Елены, ее последние слова. Если он что-то пропустил в первый раз, мог пропустить и во второй. Может быть, жена вспоминала обо мне? Звала? Или снова просила прощения у человека, который все же смог ее простить, теперь я знаю, что смог…
«Поселок Пушкино горбил Акуловой горою…»
Или:
«Пригорок Пушкино горбил…»
Стихи забыты, поселок давно стал городом, Акулову гору срыли до основания, чтобы выстроить плотину, в болотистой низине полощутся утки, истерично ссорятся невидимые лягушачьи семьи… Спустись с шоссе, скользя среди белесых тополей и зарослей полыни, ступи на рыжую тропинку в камышах… В ноги, как верный пес, бросится быстрый ручей, а в бледном небе сверкнет фиолетовый селезень… И поднимись на пригорок, к деревянным избушкам, к пушистой иве, к изуродованному гипсовому памятнику…
