Впрочем, все это не имело значения. Вообще ничего не имело значения. Пух струился, как снегопад, и крутился, и вскидывался бураном. И из центра такого бурана неожиданно вынырнул худощавый стремительный человек и сказал мне шипящим от ярости голосом:
– Наконец-то!.. Я думал, вы умерли, Белогоров!.. Я ищу вас по городу уже битый час!.. Что случилось?.. Вы струсили?.. Вы пошли на попятный?.. Что вы топчетесь?.. Времени у нас в обрез!..
Он шипел, пританцовывая, и зубы его светились. Удивительной голубизной. И сияли от счастья глаза. А на гладких щеках проступала могильная плесень.
Вероятно, воскрес он совсем недавно.
– Подождите, Корецкий, – сказал я ему. – Две секунды ничего не решают. Вы же знаете: я согласен на все. Просто я хочу быть уверенным. Я хочу быть уверенным – до конца. Только, если я буду абсолютно уверен…
Но Корецкий все так же светился и пританцовывал:
– Путь на Таракановскую уже закрыт… Полчаса или больше… Кажется, там начинается пиршество… И через Кривой бульвар нам теперь не пройти… Потому что – кордоны и демоны… Вы же не имеете при себе индульгенции?.. Так что лучше – задворками… Через магазин, через Закаканский переулок… Черт-черт-черт!.. Это сильно удлиняет дорогу!..
– А оружие? – сдаваясь, спросил я.
– Ну, – оружие будет…
Серый мятый фургон с полустертыми буквами – «Почта», грязноватый, заметаемый пухом, сиротливо приткнулся у тротуара. Двигатель его, как ни странно, еще сотрясался, но солдат за баранкой натужно остекленел и распяленный офицер рядом с ним тоже замер – наподобие манекена.
Это было то, что нам нужно. Я рванул заржавевший фиксатор замка.
– Кверху, кверху тяните! – шипел мне Корецкий.
Обе створки фургона, обитые жестью, стали медленно расходиться. Приоткрылась тюремная внутренность – доски, лампочка под потолком. Конвоиры у входа, как чучела, выставляли рогатину автоматов. Пальцы на теплом прикладе было не развести.
Я, страдая, мотал головой:
– Вылезайте!..
Одурелые иммигранты выпрыгивали один за другим. Все они были при галстуках, а некоторые – с портфелями. Я увидел среди них своего соседа по гостинице. Впрочем, разглядывать было некогда. Синезубый Корецкий метался по мостовой:
– Что вы делаете?!.. Зачем?!..
К счастью, помешать он не мог.
Я сказал невысокому стриженому седому мужчине, который выглядел солиднее остальных:
– Слушайте меня внимательно! Вас везут к Песчаным Карьерам. Там вы будете расстреляны без суда. Без суда и без следствия. Одновременно. Операцию проводит «Спецтранс». Есть решение – немедленно очистить весь город. Я поэтому советую вам укрыться. Где-то спрятаться, пересидеть. Может, ближе к полуночи обстановка немного наладится…
Стриженый седой мужчина выслушал меня и отступил на шаг.
– Это провокация, товарищи! – громко сказал он, поднимая ладонь. – Нас хотят втянуть во что-то антисоветское! Мы не поддадимся, товарищи! Надо проявить выдержку и дисциплину! Главное, товарищи, – спокойствие! Кто сказал, что нас расстреляют? Ничего пока не известно. Ничего не известно, товарищи! Даже если и расстреляют? Что ж тут такого? Партия знает, что делает!..
Кажется, здесь все было ясно. Пух крутился и вскидывался – образуя буран. Стрелки огромных часов тикали у меня в голове. Мы бежали по тротуарам, сучковатые доски стонали у нас под ногами. – Идиот! – возмущенно шипел мне Корецкий. – Идиот! Милосердие, жалость! Вы так и не научились быть беспощадным!.. – Он, как кошка, отфыркивался. Душный запах земли исходил от него. Запах смерти и тлена. Бежать было тяжело. Угловатый приклад колотил меня по коленям. Автомат был какой-то неприспособленный. Или просто я сам не притерся к оружию? – Перекиньте его на руку! – Шипел Корецкий. Я с трудом догадался, как это сделать. Замотал о локоть ремень. Все равно – мешало ужасно. И давило удушье тревоги. Неужели придется стрелять? Я оглядывался. Группа брошенных иммигрантов все топталась поблизости от грузовика. Перемекиваясь. Будто стадо баранов. Одинаковые, пиджачные. Стриженый седой мужчина ораторствовал, – подаваясь вперед. Вот он коротко, грубо разрубил ладонями воздух и, набычась, полез обратно в фургон. А за ним – остальные. Здесь действительно все было ясно.
– Подождите, Корецкий… – опять сказал я. – Не могу… Задыхаюсь… Мы все время куда-то торопимся… Почему вы решили, что акт принесет нам спасение?.. Мне не нравится, что начинается со стрельбы… Самовластье, террор… Мы берем на себя слишком большую ответственность… Если рухнет, то – все окажутся под обломками…
Корецкий махнул рукой.
– Подумаешь, – сказал он. – Тоже мне, нашли кого защищать. Поколение страха. На что мы годимся? Чем меньше от нас останется, тем лучше.
Он стремительно улыбнулся, осветившись зубами.
– Умирать было больно?.. – после паузы спросил я. – Больно лишь воскресать… – сказал Корецкий. – Почему? – спросил я. – Потому что возвращается память… – сказал Корецкий. – Это – как?.. – спросил я. – Помнишь все, но исправить не в силах… – А вы сами когда-нибудь убивали?.. – спросил я. – Нет, но хочется, – ответил Корецкий.
Он проваливался в землю по щиколотку. Искривившись. Или мне показалось? Мы протиснулись в какую-то узкую щель и перебежали двор, заваленный ветхим мусором. А потом протиснулись в другую узкую щель и перебежали еще один двор, такой же захламленный. Хрустело стекло, шуршали выброшенные газеты. А на выходе из двора громоздились разбитые ящики. Целые горы. Вероятно, тара. Здесь, по-видимому, были подсобки магазина. И Корецкий заставил меня обрушить все эти ящики, когда мы прошли. – Это на всякий случай, – сказал он. – Мало ли кто за нами следит. – Он и в самом деле искривился. Синий рот его уползал куда-то в бок. А глаза разошлись, как изюмины в тесте. Он тащил меня через затертые переулки. Сквозь парадные и сквозь тупички. Я и не подозревал, что в городе есть такие замысловатые дворики. Как колодцы. Как камеры. Свет почти не проникал сюда. Были – ветошь, бумага, картофельные очистки. Мы ежесекундно сворачивали. Осыпалась труха. А из одного переулка сказали: – Лезешь не в свое дело. Дождешься, дядя!.. – Вероятно, там отсиживался Младенец. Или, может быть, Железная Дева. Я услышал, как в пандусе быстро хихикнули. – Не задерживайтесь! – ругался Корецкий. Он все время нырял под какие-то косяки. Промелькнул коридор, зев холодной котельной, щит фанеры загораживал ход наружу. Я ударил в него кулаком. Мы пролезли. Открылся еще один пыльный маленький дворик. Очень маленький и очень пыльный, аккуратно покрытый асфальтом. Совершенно квадратный, метеный, глухой. Кажется, ни одно окно не выходило в него. Лишь – четыре стены. И меж них – какие-то странные статуи.
