Кажется, она говорила что-то еще. Во всяком случае, губы ее шевелились. Лицо пылало лихорадочным ярким румянцем. Но я больше не слышал ни слова. Потому что поднялся Мунир – раскрасневшийся, жаркий – и, горя вдохновением, расплескивая из рюмки коньяк, предложил громкий тост за присутствующих здесь дам. Украшающих это собрание. И присутствующие здесь дамы восторженно завопили, – тоже радуясь и проливая коньяк. Все хотели, чтобы было – на брудершафт. – Тофик, Тофик пусть скажет!.. – выкрикивали они. Сияющий Тофик довольно выпрямился. – Ест хароший васточный пасловиц, – сказал он. – Очинь мудрый пасловиц, – сказал он. – Бил адын оазис в пустыне. И параизрастал в нем карасивие-карасивие розы… Такой цвиток ест… И однажды в оазис пришел адынокий путнык. И он сылно хотел пит. А вода в оазиси нэ било. Било очинь жарко. И тогда он папрасил розы: Дайтэ минэ попит. – Но розы ему нэ дали… Сахтар бехтамыр!.. И только одына самия карасивия роза сказала: На, пэй!.. – И он выпил росу з ые лыпыстков. И тогда висе другие розы – завалы. А адына распустилась еще карасивее. Потому что путник сагарел ые своим дыханием… Так выпием же за женщин, который, как цвиты, висигда отдают нам свою росу!.. – Тофик кончил и обвел всех орлиным взглядом. Он совсем не походил на того понурого небритого старика, что, как в трансе, сидел близ узлов на вокзале. Щеки его теперь лоснились, копна волос над горбатым закрученным носом отливала вороньи крылом. Костюм был – немнущийся, дорогой. И крахмальный платочек уголком высовывался из кармана. Тофик явно преуспевал. Разогревшаяся Надин рядом с ним просто млела от счастья. А патлатая резкая Джеральдина, не скрываясь, дарила ему страстно-тягучие взоры. Забывая Мунира. В общем, фурор был полный.
Даже я несколько оробел. Крепкий вкус коньяка разорвался у меня в желудке. Брызнули искры и толкнули по телу горячую отупляющую волну. Стало чуточку легче. Я остервенело закусывал. На столе колыхался сазан в заливном и темнели грибы под тугими колечками лука. И стояли селедка и дымчатый хлеб. И салат-оливье, и редиска, и дольки лимона. И наличествовала, конечно, икра – выделяясь янтарной зернистостью. И коричневый гусь, расставляющий ноги, был обложен морщинистым черносливом. Сыр, язык, помидоры. Лида, кажется, перестаралась. Здесь хватило бы рыл на пятнадцать. По крайней мере. Я накладывал себе сразу из нескольких блюд. Придвигая и пробуя одновременно. Первый раз за весь этот трудный томительный день мне досталось – нормально поесть. Я боялся, что не успею. – Тише, тише! – шептала мне Лида. Но я все-таки торопился. Время праздника было уже на исходе, и соседка, огромная Слон-девица, прислоняясь, затягиваясь, повторяла немного презрительно: – Что мы, собственно, жрать сюда собрались?.. – Чуть прикрытое тело ее выпирало. Бедра распахнулись, накрыв собой стул. Она смотрела спокойно и очень трезво. Собрались мы сюда, конечно, не жрать. Портативный кассетный магнитофон в углу, будто жилы, вытягивал длиннейшие ноты. И беззвучно крутил изображение цветной телевизор. Что-то пляшущее, молодежное. Так что, вечер был в самом разгаре. Застоявшийся Тофик уже облапил Надин и, барахтаясь, с пьяной настойчивостью, хамовато расстегивал ей пуговицы на блузке. Надин отбивалась, но не очень упорно. Проглянул черный лифчик, слегка загорелый живот, золотистая опушь над поясом джинсов. – Всо снымай, всо снымай, танцюй на столе… – бормотал пьяный Тофик. – Как в Азмире… Бахчони, ты помнишь Азмир?.. – Ну канэчно, Тофар Шахбердыевич, – отвечал ему гладкий Мунир. И восторженно цокал. – Харошие место Азмир!.. Очинь вэсило било, карсиво било… А какые там малчыки!.. Нэжние!.. Зказка!.. – Он, в свою очередь, ловко прихватывал Джеральдину. Даже, кажется, с большим успехом. Неожиданно вытянул лифчик и бросил его на стол. Тут же клапаны платья разъехались и вылезли груди: очень маленькие и очень крепкие, с загнутыми наверх сосками. Джеральдина при этом нейтрально помаргивала. Будто все это происходило не с ней. То есть, – длился круговорот. Я почувствовал, как бедро Слон-девицы тяжело приникает ко мне. Жарко, медленно и однозначно. А еще она подняла округленную четкую бровь, – намекая. – Если хочешь – пожалуйста, – сказала мне Лида. – Зульфия – это нечто особенное. Темперамент, объемы. Так, во всяком случае, говорят. Лично я против ничего не имею. Это, кажется, есть и в сценарии. Так что ты – работай смелей, не стесняйся…
Разумеется, я не стеснялся. Да меня никто и не спрашивал. Сетка мелких переплетенных извилин появилась на потолке. Как обычно, разламываясь. Просунулись в трещины локоны Красных Волос. Хронос, видимо, доставал уже и сюда. Только здесь они были не красные, а зеленые. Концы их свернулись колечками. Впрочем, это не имело значения. И донесся печальный стихающий залп. Вероятно, от дальних Карьеров. Где заваливали трупами лопухи. Ликвидация в городе продолжалась. Это тоже не имело значения. Ничего не имело значения. Я проваливался в тартарары. Слон-девица прогнулась, и молочная спелость грудей разом вывалилась из платья. Отлетели тугие застежки. Пеной схлынули кружева. Выбраться из таких объятий было немыслимо. Бушевала и грелась голодная плоть. Темперамент, объемы. Губы, плечи, спина. Купола развитых ягодиц. Словно поршни, ходили могучие бедра. Я слегка задыхался. Оголенные руки в экстазе сдавили меня. Избавления не было. Слон-девица оказывалась со всех сторон. Отогнулся рукав. Краем глаза я видел, что на часах уже – половина десятого. Половина десятого! Было ясно, почему они так спешат. Потому что уже – половина десятого. День рожденья. Разрыв. Пир во время чумы. Хронос! Хронос! Ковчег! Открываются бездны, цветет бледноликий чертополох. Вероятно, Фаина уже не очнется сегодня. Я ведь должен был именно здесь познакомиться с ней: «Ах, позвольте, позвольте!.. – Ну что вы, естественно!..» И в дальнейшем она меня вытащит – не давая сожрать. Но Фаины, по-видимому, сегодня не будет. И, по-видимому, уже не будет меня: Гулливер, черный крест на холме, гвозди, проволока, тень распятия, картофельная ботва. Значит, началось выпадение эпизодов. Это плохо, что началось выпадение эпизодов. Это плохо и страшно. Теперь я остался один. Правда – Лида. Но с Лидой, по-видимому, заканчивается. Кстати, где сейчас Лида? Я бессмысленно трепетал. В голове колыхался туман опьянения. Слон-девица невнятно шептала: Страшный Суд… Золотые следы… Кто окрасится кровью – того не поглотит огонь… – Негритянские бельма ее закатывались. И блестела сквозная открытость зубов. А на мочке краснел отпечаток укуса. Речь, наверное, шла о спасении.
Только почему – Слон-девица? Никакой Слон-девицы, разумеется, не было. Это говорила мне Джеральдина, – восседая на стуле и небрежно закуривая. Патлы солнечным нимбом вздымались над ней. В ямке горла созвездием рдела прыщеватость. В комнате был совершенный бардак. Рюмки, перья, раскиданные подушки. Чей-то скомканный галстук намокал в огурцах. А на узком диване, прикрытые пиджаком, беззащитно и нежно светились обросшие ляжки Мунира.
