Антон покосился на Криса и сел подальше, под тень обернутых в серую дранку труб. Он сложил большие руки и поднял голову с немым вопросом.
Отец Андрюша завозился и тихонько вздохнул.
— Вот они поговорить хотели… — скованно сказал он.
— Почему остановился, Антон? — напрямую спросил Крис, отпуская расслабившегося Кайдо. — Думаешь, все закончилось?
— Думаю, что это мое дело, — ответил Антон.
Кайдо приподнял руки и с наслаждением вцепился зубами в кончики пальцев. Брызнула кровь. Антон посмотрел на него с интересом.
— Жалости в тебе нет, — сказал Крис. — Сопереживать не умеешь. Разучился. Поэтому массовое помешательство тебя стороной и обошло. Если бы не то, что вложил отец, ты бы так и стоял в оцеплениях и гонял этапы.
Антон равнодушно выслушал свою краткую характеристику, а потом медленно поднялся, распрямив согнутую спину, и вынул из спрятанной под одеждой кобуры пистолет. — И никто вас здесь не найдет, — прокомментировал он.
Его лицо застыло, а палец лег на курок, но навстречу поднялся Кайдо, собой загородил Криса и приказал:
— А-агонь.
Антон выстрелил не раздумывая. Кайдо развернуло боком, из плеча выдернуло тканевой смятый ком, но не пролилось ни капли крови.
Отец Андрюша сидел позади неподвижно. Глаза его стали влажными, он быстро моргал.
— Моя очередь? — нехорошо понизив голос, выговорил Кайдо и поправил лохмотья куртки, свисающие с плеча.
Антон стрелять больше не стал.
— Это что за бред? — спросил он у отца Андрюши, и тот развел руками.
— Скоро, — сказал Крис, поднимаясь из-за импровизированного стола, — сюда придет Игорь. Его сложно будет узнать, но вы узнаете. К этому времени ты должен поднять войска, Антон, иначе твой город превратится в гетто. Из подвалов не правят. Если ты не выберешься наружу, ничего не изменится. Ты устал и знаешь, что не все ладно, но закрываешь на это глаза, потому что тебе больше не хочется отправлять людей на смерть. Тебе ночами снятся горячие куски мяса, прилипшие к стенам, и пальцы, которыми сначала завязывают шнурки и которые потом лежат на асфальте. Ты хочешь сделать вид, что справился.
Антон убрал пистолет обратно в кобуру, застегнул несколько пуговиц и поднял на Криса отчаянные глаза.
— Я справился, — хрипло сказал он.
— Неправда, — который раз за день ответил Крис. — Ты играл в освободителя и проиграл.
— И как я должен поднять армию? — с презрением спросил Антон. — Я смог собрать своих — с кем воевал раньше, смог найти несколько отморозков, согласившихся нацепить пояса смертников, но я не Че Гевара, чтобы начинать революцию.
— Я дам тебе Кайдо, — ответил Крис, и Кайдо, возившийся с разорванным рукавом, повернул голову, словно не веря. — Кайдо способен перемкнуть мозги любого, кто когда-нибудь держал в руках оружие.
Он развернулся к отцу Андрюше и наклонил голову:
— У вас такие интересные пуговицы, святой отец.
— Да, — печально сказал отец Андрюша и посмотрел на свернутую на коленях истрепанную жилетку. — Со звездочками.
— Позвольте, — попросил Крис, наклонился и снял с ткани маленький металлический кружочек. — Возьму себе за труды.
— И все? — хмуро спросил Антон. — Зачем ты все это делаешь? Из-за пуговицы?
— Я хочу, чтобы заработал мой телефон, — пояснил Крис, — и я снова стал кому-нибудь по-настоящему нужен. Кайдо, ты все понял?
— Ага, — кивнул Кайдо, облизывая пальцы, чтобы развернуть истрепанную колоду веером. Он вытащил одну карту и радостно взвыл: — Дьяяявоооол! Ну что, камрад, — хищно улыбнулся он Антону. — Пошли, сделаем из тебя Че! Начнем с самых верхов. Кто сейчас самый главный вояка в этой дыре?
Антон, словно подтверждая слова Криса о способности Кайдо, послушно развернулся и пошел по коридорчику, пригибаясь. Кайдо отправился следом.
— Он хороший мальчик, — тихо сказал отец Андрюша. — Он правда хотел кого-то спасти.
— Я знаю, — ответил Крис, вертя пуговицу в пальцах. — Он просто наткнулся на одну неприятную особенность выбора: выбирая, белые или черные фигуры, ты обязуешься играть. Вы играете в шахматы, святой отец?
— Играл, — ответил отец Андрюша.
— Я так и думал.
Его все меньше интересовал внешний мир. Что-то происходило там, за стеклами то окна комнаты, то автомобиля, то больницы, но смысла рассматривать и думать об этом Игорек больше не видел. Все, что в нем было открытого, неравнодушного, направилось вовнутрь и там строило свой мир — мир, где вместо солнца висело медленно, тяжко бьющееся сердце, а песок лился кровью по уставшим венам. Иногда Игорек брался за книги, но редко прочитывал больше двух страниц — любое указание на то, что существует не только улица и дом напротив, вгоняло его в транс. Ему представлялись разноцветные кубики — древесины, земли, воды, огня, света, и из них отлично строились другие улицы и дома. Он выкрашивал крыши в красный цвет, возводил белые стены и подвешивал мосты над пропастями. Над всем этим колыхалось сердце, и живыми по пустыне лениво бродили только огромные, с межконтинентальный лайнер, черепахи.
Игорек ложился на диванчик и замирал. Он видел надтреснутые панцири, когтистые лапы и чувствовал, как горячий песок шуршит в венах — приятно сжимая их и потягивая своим движением.
Глаза закрывались, но спать Игорек больше не мог. Ему не хватало сил расстаться с городом под красными крышами, и не хватало усталости, чтобы уснуть. Вечно дрожали руки, а ноги сводило долгими судорогами, во время которых он вытягивался и кричал, не заботясь о тишине.
По утрам ему было плохо. Нервы, словно нити паутины, реагировали на любой шум и свет — он схватывался с постели, в бессильной ярости бился о дверь, стараясь причинить себе как можно больше боли, чтобы забыть о том, что нервы рвутся.
Бледное лицо, которое уже никто не гримировал, превращалось в полупрозрачную маску. У зеркала Игорек подолгу рассматривал свои височные кости, скулы, челюсти. Голубые глаза, с широким, как у испуганной кошки, зрачком, смотрели злобно.
Успокаивался Игорек только вечерами, когда приходил вниз, в каминную залу, и получал свой чай и укол. Тогда снова начиналось бесконечное строительство мира, а мозг работал, как компьютер, выдавая пачками нестройную, но несомненно важную информацию.
Днем Игорек ездил по больницам Сестер Жизни вместе с Юлькой и уже без особого напряжения вкладывал руки в разрезанные и растянутые хирургические раны в операционных, где пахло кварцем и никелем. Ему даже не нужно было видеть лицо оглушенного наркозом человека, ожидающего чудесного исцеления в чудесной клинике Сестер. Ему не требовалось больше жалеть, сопереживать и хотеть помочь. Крысы в клетках научили его главному в таком деле — механике работы, вознаграждаемой после наркотическим опьянением, и наркотик был куда более лучшим стимулом, чем жалость.
