Он сказал, что мы обе — и я, и Ира, — сумасшедшие паникерши. Он сказал, что это не может быть вирус, потому что мы все время были вместе и ни один из тех немногих людей, которых мы успели встретить, не был болен. Он сказал: ты очень устала за эти дни и замерзла ночью, и это самая обыкновенная простуда. У нас есть мед и лекарства, сказал он, и я нашел тут банку малинового варенья, и еще я затоплю тебе баню, сказал он, и через пару дней ты будешь совершенно здорова. Я все равно не пущу тебя, сказала я. Ну и дура, сказал он безо всякой паузы. Они нашли еще один дом с печкой через два дома от нашего и сейчас как раз перевозят туда вещи, сказал он, а когда там станет тепло, они перенесут туда Леню. Они все будут там — и Мишка с ними, сказал он, здесь больше никого нет — только ты и я, и даже если вы обе правы — хотя этого не может быть, я уверен — но если вдруг вы правы и ты действительно заразилась, тогда я тоже уже болен, подумай сама, и нет никакого смысла запирать эту дурацкую дверь. Мы не знаем точно, сказала я, мы не можем знать точно. Тебе скоро станет холодно, сказал он, у тебя наверняка уже погасла эта маленькая печка, а ты не умеешь разводить огонь. Тебе нужна будет вода, а потом тебе понадобится в туалет, сказал он, тебе все равно придется ее открыть. Пообещай мне, сказала я, пообещай, что не будешь ломать дверь, и что наденешь маску, и останешься там, за дверью, а если мне понадобится выйти отсюда, ты отойдешь подальше и не станешь подходить ко мне. Это глупо, сказал он. Если ты не пообещаешь, сказала я, я больше не скажу тебе ни слова. Обещаю, сказал он, обещаю, дурацкая ты дура, я не сломаю дверь и не войду, и надену маску, только дай мне развести огонь и принести тебе воды. Потом, сказала я, мне больше не холодно и совсем не хочется пить. На самом деле, сказала я, больше всего на свете я хочу спать — ужасно, смертельно хочу спать, ты же побудешь тут, со мной, пока я буду спать, правда? Спи, сказал он, я здесь.
И я спала — весь день до самого вечера, пока за окном не стало совсем темно, спала неглубоким, беспокойным сном; сначала мне было жарко, потом — холодно, а потом снова жарко, в перерывах я просыпалась и скидывала спальник или, напротив, натягивала его до самых ушей, но все это время я знала, что он совсем рядом, за дверью, и иногда, проснувшись, я говорила — ты здесь? — просто чтобы услышать, как он сразу ответит — я здесь, и спросит — ну что, ты замерзла наконец, чтобы сказать ему — пока нет, здесь тепло, я еще посплю, ладно? Один или два раза кто-то стучался в дом снаружи, может быть, папа или Мишка, и он выходил на веранду — я слышала, как хлопает входная дверь, и усилием воли заставляла себя бодрствовать до тех пор, пока он не возвращался назад, в дом. Поздно вечером он подошел к двери и сказал, что больше не намерен со мной спорить, что он приготовил мне чаю с малиной и медом и я должна открыть дверь, чтобы позволить ему затопить печку. Я надел маску, сказал он, открой дверь, хочешь — выйди из комнаты, постой на веранде, я позову тебя. Отойди подальше от двери, сказала я и попыталась встать с кровати — это получилось не сразу, голова кружилась и колени дрожали, в темноте я никак не могла нащупать эту чертову дверную задвижку и даже испугалась, что вообще не смогу найти дверь до тех пор, пока снова не настанет утро, но в конце концов нашла ее и открыла; он стоял в дальнем углу большой комнаты, как и обещал, лицо у него было закрыто зеленым марлевым прямоугольником, но по его глазам я поняла, что мой вид испугал его, и отвернулась и как можно быстрее прошла к выходу на веранду. Не прошло и нескольких минут, как он позвал меня назад — когда я вернулась в свою каморку, в маленькой чугунной печке ярко горел огонь, на кровати лежал еще один спальный мешок, а рядом, на полу, дымилась большая кружка с чаем. Это же твой спальник, да, спросила я, запирая дверь — не бери в голову, ответил он тут же, я нашел тут одеяла, я в порядке, выпей чай и ложись, там на полу, возле печки, еще дрова — будешь просыпаться, подбрасывай их в печку понемножку, я здесь, если понадоблюсь — позови меня. Как там Леня, спросила я, засыпая. Не поверишь, сказал он, пытается вставать, просит есть, еле уговорили его лежать спокойно, судя по всему, все обойдется, он передавал тебе привет, ты слышишь, он сказал — поболеем с Анькой пару дней и поедем дальше. Вам придется подождать несколько дней, пока я не умру, подумала я, но не сказала этого вслух, хорошо, что Леню тоже пока нельзя перевозить, и вы сидите здесь, в этом вымершем дачном поселке, и теряете драгоценное время не из-за меня, и опять заснула.
В следующий раз я проснулась на рассвете — хотя на самом деле это был даже еще не рассвет, просто небо из чернильно-черного сделалось темно-синим и стали видны очертания предметов — кровать, печка, чашка на полу, дверь. Нестерпимо болело горло, и я сделала несколько глотков остывшего чая; потом подбросила в печку полено — дрова в ней почти догорели — и поставила чашку сверху, чтобы немножко ее согреть. Туалет был на улице — я осторожно отперла дверь, стараясь не шуметь, и выглянула наружу. Большая печь тоже почти погасла — красновато поблескивали угли, в тусклом свете которых я увидела Сережу, спящего на кровати, которую мы вчера уступили Ире с детьми; поза у него была неудобная, одеяло сбилось. Я закрыла рукавом лицо и на цыпочках прокралась к выходу.
Мороз вцепился в меня тут же, еще на веранде, не успела я даже выйти из дома; как неудобно умирать в дачных поселках, подумала я неожиданно для себя и не могла не улыбнуться этой мысли, никаких тебе теплых удобств, болен не болен, будь любезен выползти во двор, скорее всего рано или поздно мне придется попросить его принести мне ведро, скоро я просто не смогу выйти на улицу, а потом, наверное, я даже не смогу встать, что же я буду делать тогда, с другой стороны, может быть, тогда мне уже не захочется в туалет, хорошо бы не захотелось, судороги — это, наверное, больно, она сказала — некоторым не везет и они все время в сознании, а что, если мне как раз повезет, если у меня будет жар, или бред, и начнутся эти чертовы судороги, и тогда я уже точно не смогу остановить его, он обязательно сломает дверь, и никакая маска ему не поможет, черт возьми, даже если мне не повезет, где гарантии, что я не струшу, когда станет действительно плохо, что я сама не позову его? Может быть, от страха, а может, от слабости какое-то время я не могла сделать ни шагу и застыла на веранде, держась за дверной косяк — сердце билось где-то в горле, не давая вздохнуть, и все тело покрылось испариной, которая немедленно замерзла — на висках, вдоль позвоночника; надо хотя бы выйти из дома, смешно было бы замерзнуть насмерть прямо здесь, на пороге, я нашарила фонарик, лежавший на подоконнике, толкнула дверь и вышла на улицу. Снаружи было гораздо темнее, чем казалось изнутри дома, — я сразу же шагнула мимо тропинки и провалилась в снег по колено, как же холодно, боже мой, надо открыть глаза, не спи, еще глупее было бы замерзнуть в туалете, открой глаза, надо вернуться в дом, не спи, не вздумай сейчас спать. Горло болело так, словно кто-то насыпал туда битого стекла, голова кружилась; как же здесь темно, и проклятый этот фонарик освещает только крошечный кусочек снега под ногами, главное, не шагнуть снова мимо тропинки, если я опять провалюсь по колено, у меня не хватит сил выбраться, важно не упасть и идти вперед, один шаг, другой — надо держаться тропинки, и она доведет меня до самой входной двери, не спи, нельзя спать, открой глаза.
