А грим? Подземной птицы так никто и не нашел, и все же, ради приметы, не более того, в актерский грим иногда подмешивают сурьму. А вдруг?!.
Жил да был на белом свете один весьма искусный портной. Он знал свое ремесло столь совершенно, сколь совершенны солнце, сама земля и те, кто властвует над нею. Никто лучше портного не мог сшить камзол, колет, кафтан или клобук. Мужчины, выходя от портного, казались выше ростом, шире в плечах, отважнее во взоре и, главное, мудры не по летам. А дамы… Дамы, как вы догадались, становились моложе, стройнее, обворожительнее и — по желанию — доступнее или неприступнее. Собрать кружева, перелицевать меха, ушить кольчугу, скрыть изъян, расставить латы — все было ему по плечу. Ну, а уж такие безделицы, как плащи, шубы, ночные и миротворные рубахи он шил без примерки, на глаз, и никогда не ошибался. Кроме того, портной работал скоро, споро, с фантазией и недорого.
Так что слава о мастерстве искусного портного была вполне заслуженной.
Но слава, как известно, дается недешево. Мастер, не зная праздников, вставал всегда затемно, точил булатные ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол, стучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спрашивал:
— Эй, ты где?!
Тотчас же из-за перегородки показывался заспанный подмастерье, и начиналась работа. Портной кроил, подмастерье сметывал, гнул китовые усы, собирал каркасы. Собранное на живую нитку платье примерялось на болванку — или на болвана, если платье было мужское…
Вставало солнце, приходили заказчики, дивились, радовались, отсчитывали плату, подмастерье бежал на рынок, а портной принимал заказы, снимал мерку, вновь кроил, и к вечеру порою так уставал, что шил с закрытыми глазами, но все равно не ошибался.
И даже ночью, когда все честные люди спят, а нечестные только притворяются спящими, портной во сне придумывал новые фижмы, брыжжи, галуны, лифы, набивные плечи и ажурные чулки. Потом…
Однажды летом некая дама осмотрела себя в напольном зеркале, поджала губы и сказала:
— Увы, но в этом платье мое тело открыто, как на продажу.
Мастер был так поражен этим замечанием, что даже не нашелся, что и возразить. Он мог бы, конечно, сказать, что…
Но дама не стала дожидаться, пока портной соберется с мыслями. Она просто сказала:
— Это как будто… — и добавила такое слово, значение которого портной не знал.
Возразить тому, чего не понимаешь, невозможно. Исправить то, чего не знаешь, нельзя.
Дама забрала задаток, оставила платье и ушла.
— Что это она сказала? — растеряно спросил портной. Подмастерье пожал плечами.
Портной задумался, примерил злополучное платье на самую лучшую болванку, но так ничего и не понял.
Да и некогда было ему понимать: в мастерскую до самой ночи приходили дамы, кавалеры, вдовы, оруженосцы, ложноскромные девицы, монахи, гадалки и даже воры, именовавшие себя все как один трубочистами. Портной работал не покладая рук, принимал поздравления и подношения, обедал, не снимая наперстка, ужинал, что называется, вприглядку, а ночью вновь мечтал о необычных фасонах, самобеглой игле и неразрывной нити.
Вот так, в трудах и славе, прошло еще некоторое время, пока…
Пока один весьма почтенный горожанин не отбросил в сторону предложенный ему камзол и не сказал:
— Не надо делать из меня посмешище! Откуда взялись эти петушиные отвороты; кто просил?!
Портной хотел было возразить, что отвороты вовсе не петушиные, но атласные, и что ему хотелось хоть как-то скрасить вид почтенного, но, увы…
Однако горожанин не стал слушать портного, а разразился грубой и крикливой бранью, сплошь составленной из непонятных слов, из коих портной понял только «ты» да «я».
Смущенный обилием неясных выражений, портной смиренно опустил голову, а разгневанный горожанин по локоть запустил руку в денежный ящик, выгреб оттуда дважды свой задаток и гордо удалился, громко хлопнув дверью.
С тех пор-то все и началось. Все чаще и чаще портному стали попадаться такие заказчики, которые изъяснялись на родном, но непонятном языке, высмеивали отменно сшитые платья, отнимали задаток и уходили, громко хлопая дверью. На третий месяц дверь не выдержала и сорвалась с петель. Теперь мастерская стала открытой и днем и ночью…
Но никто уже к бывшему известному портному не ходил. Мастер заскучал. Ночами он по-прежнему выдумывал все новые и новые платья, а днями шил их из обрезков, скопившихся в дальнем углу. И с каждым днем денежный ящик все легче и легче выдвигался из раскройного стола. Но вот однажды, встав как всегда затемно, портной наточил булатные ножницы, проверил, не затупились ли заморские иглы, постучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спросил:
— Эй, ты где?!
Однако из-за перегородки никто не вышел. Верный подмастерье сбежал, прихватив с собой лучшие ножницы, два мотка почти нетленных ниток и последнюю золотую монету, которую, правда, нигде не брали, считая за фальшивую.
И вот тогда портной впервые по-настоящему задумался. Почему людям перестали нравиться платья, которые он с каждым разом шил все лучше и лучше? Отчего он разучился понимать своих заказчиков? Что делать ему теперь, оставшемуся без средств к существованию? Портному было несказанно жаль отрываться от любимой работы, однако он пересилил себя и вышел в город.
Город оказался таким же, каким он помнил его в юности. Катили по мостовым золоченые экипажи, гундосили по углам нищие, лаяли собаки, кричали разносчики, старые девы спешили к молебну, мошенники — к жертвам. Мастеровые, судейские, солдаты, дворники, приезжие крестьяне, школяры и звездочеты, ну и конечно дамы, дамы, дамы — все они были одеты пестро, разнообразно, со вкусом и не очень, не ахти и вовсе не ахово. Но все это частности, а главным было то, что горожане в своих нарядах придерживались привычных, традиционных вкусов. Мало того, то и дело в толпе мелькали прохожие в одеждах его работы — портной их сразу отмечал, улыбался… но вскоре задумался.
А действительно: если сшитые им наряды вполне годятся для того, чтоб щеголять в них на улицах, то почему же никто не спешит к нему, не заказывает и не вносит задаток?
Портной растерянно посмотрел по сторонам, еще более растерянно оглянулся на свою мастерскую и пошел по улице.
Кричали разносчики, гундосили нищие, ругались — из окон, через улицу — лучшие подруги, мальчишки дразнили бродячего проповедника, из раскрытых дверей питейной слышалась бравая песня тех, кто сумел вернуться из ежегодного похода… Все это было громко, крикливо, порою надсадно — но портной не понимал ни единого слова. Говорили, несомненно, на родном языке, но все слова были какие-то мудреные, новые или же настолько старые, что их пора было давно и окончательно забыть — но вот не забывали, а кричали, пели, гундосили.
