А вот другу стоит ответить и искренне, от души пожелать ему того, о чем написано в письме. Ему это очень нужно. Считай, что этот друг открылся тебе, как на исповеди. Он попросил по–мощи, сочувствия.
Мы проговорили с Ниной всю ночь, уже светало. Но у меня все еще оставалось множество вопросов к ней. Почему она так яростно била меня там, у сгоревшего магазина? Если она не лесбиянка, то почему она так пристально следит за Леночкой?
И еще: неужели она действительно верит, что если она перепишет свои глупые письма еще пару тысяч раз, то воскресит покойника? И что в тех странных бумагах, которые мне передала для Нины Наташка? И откуда вообще у Наташки эти бумаги?
Как они обе связаны?
Я поняла, что на последние три вопроса, пожалуй, смогу ответить и сама, если загляну в принесенный Наташкой конверт.
Надо было просто технично слиться от Нины так, чтобы она не потащилась за мною и не попыталась тут же забрать то, что ей предназначалось. Я стала говорить глуше и медленнее, интимнее. Делать долгие паузы с зевками. И вскоре Нина поддалась сонному настроению и на полуслове уснула в собственной кровати. На меня в этой ситуации сработало все: и то, что за окном уже светало, и то, что Нина потратила в эту ночь слишком много психической энергии, заново протащив себя через самые непростые эпизоды своей жизни. Так что я улучила момент, когда глаза Нины «на минуточку» закрылись, и тихо слиняла, бесшумно прикрыв за собою дверь.
По правде сказать, у меня у самой глаза уже слипались.
И как бы мне ни хотелось тут же просмотреть переданные мне Соколовой документы, стоило мне присесть с ее бумагами на кровать, как я сама моментально провалилась в сон.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Проснулась я от стука в дверь, тут же услышала шелест слетающих с кровати бумаг, вспомнила все, что произошло накануне, и решила никому не открывать. Кто бы там ни был за дверью – Соколова, Юрка или даже Нина, я пока не готова разговаривать ни с одним из них. Я должна успеть прочитать рукопись прежде, чем Нина заберет ее. Я проверила свой холодильник – что ж, пара йогуртов, кофе и изюм вполне позволят мне продержаться до вечера и не выползать в столовую. Я поплотнее зашторила окна – чтобы снаружи нельзя было понять, в комнате я или нет, включила чайник и устроилась в постели с кипой бумаг.
Бумаги оказались именно тем, что я и ожидала – это был по–следний роман того самого мужика, которого надеялась оживить своими письмами Нинка. Я догадалась об этом, потому что тексту предшествовало посвящение. В нем говорилось, что эта книга была написана ради нее и как бы вместе с нею.
Так нервно, как этот текст, мне не давалась еще ни одна книга.
Потому что в ней проговаривалось слишком много такого, что не было проговорено между Ниной и ее Мастером в свое время. Все, что он не успел сказать ей, когда все шло так хорошо, теперь говорили друг другу его персонажи. Наверное, это была самая настоящая из его книг, хотя я и не читала других.
Но, думаю, настолько пронзительные тексты человек может выдыхать в этот мир лишь однажды. И дальше ему действительно остается только умереть. Книга вместила в себя столько нежности, горечи, чувства вины, восхищения, зависимости, благодарности, любви, что, мне казалось, он должен был задохнуться ими еще где‑то в середине работы над рукописью. Вся эта книга как будто бы была одним большим признанием в любви – объем признания был соразмерен самому чувству.
Это была та редкая книга, после которой ты уже не можешь оставаться прежней: тебе хочется кому‑то позвонить, в чем‑то признаться, попросить прощения, влюбиться, наконец.
Как только я перелистнула последнюю страницу, я поняла, что должна тут же, не мешкая передать рукопись Нине. Я не должна томить ее ожиданием ни одной лишней минуты. Она и так слишком долго ждала этого послания.
Нина открыла сразу, как будто бы она сидела под дверью весь день и ждала именно этого моего стука. Я не знала, с чего начать:
— Ты была права. Ты не напрасно все эти годы писала тысячи своих нелепых писем счастья. Я не знаю, как, но это сработало. Держи. Это его неизданная книга. Фактически он вдруг из ниоткуда вернулся к тебе, чтобы сказать, как много ты для него значила. Представляешь? По–моему, он и умер‑то от любви, а не…
— Что за глупость! Люди не умирают от любви! – перебила меня Нина. И чуть тише добавила. – Они умирают из‑за ее отсутствия.
Хотя она старалась держаться невозмутимо, бумага у нее в руках задрожала. Она зачем‑то близко–близко поднесла листы к глазам, хотя обычно держала газеты как все нормальные люди.
Я не удивлялась тому, что Нине оказалось достаточно прочитать всего лишь несколько слов, написанных человеком, которого она не видела четверть века, которого она уже давным–давно оплакала, как она утонула в эмоциях. Это я только в самой ранней юности думала, что чувства не живут долго, что они выветриваются как духи, а их место занимают новые. В 16 лет мне казалось, что в 26 я даже не вспомню имени мальчика, с которым танцевала на выпускном балу и ходила встречать рассвет.
Мне все взрослые говорили: «У тебя таких, как он, будет еще миллион, вот поступишь в институт и увидишь». И я им почему‑то верила. А потом оказалось, что в 26 лет я думала об этом мальчике, пожалуй, даже больше, чем в шестнадцать.
А в 56 – больше, чем в 26.
На самом деле эмоции, пожалуй, самое живучее, что есть в нас.
Человек всегда возвращается туда, где переживал самые сильные чувства. Чтобы пережить их вновь. И убийцы, крадущиеся на места своих былых преступлений, – лишь частный случай из этого общего правила. В репортаже из хосписа я читала про богача, в палате которого сидела охрана, а он знал, что умирает и жить ему осталось совсем–совсем недолго. Но он не плакал, не дергался. Он деловито писал завещания и раздавал указания, что делать с бизнесом, когда его не будет. Читал. Смотрел новости. А потом попросил принести ему в палату козленка – он вырос в деревне. Он погладил козленка и разрыдался. Спустя шестьдесят лет (!) один лишь запах козленка и ощущение его жесткой шерстки под пальцами окунули его во все те эмоции, которые, казалось бы, давно должны были выдохнуться и по–теряться на фоне сотен и тысяч других впечатлений остальной жизни. Но нет…
Поэтому я нисколько не удивилась тому, как Нина вцепилась в эти листки. Я оставила ее и тихо прикрыла за собой дверь.
Около моей комнаты топталась на карауле Натка.
— Ну что, ты убедилась, что эти бумаги стоят того, чтобы их передать по назначению? – спросила Соколова.
— Да. Это очень сильный и важный текст. Ты не представляешь, что с нею было, когда она начала читать рукопись.
