Я скрючиваюсь, прижавшись лицом к коленкам. Надо составить план. Если я смогу составить план, то смогу не бояться так сильно.
Но плана нет. Мне не сбежать из глубин здания, от Джанин и от самой себя.
Я забыла часы.
Много минут спустя, когда паника ослабла, это единственное, о чем я жалею. Не о том, что вообще пришла сюда – я сделала свой выбор. Но я ругаю себя за то, что на моем запястье нет наручных часов, и я не могу узнать, сколько уже просидела в камере. Спина болит, это – явный показатель, но не слишком точный.
Через некоторое время я встаю и начинаю ходить, выпрямив руки над головой. Думаю, прежде чем сделать что-либо, учитывая, что за мной наблюдают через камеры. Они ничего не поймут, если я просто коснусь пальцами ступней.
У меня сразу начинают дрожать руки, но я даже не пытаюсь избавиться от дрожи. Говорю себе, что я лихачка и знакома со страхом не понаслышке. Я здесь умру. Возможно, очень скоро. Простой факт.
Но можно думать и по-другому. Я отдам долг родителям, пожертвовав жизнью, как сделали они. Если после смерти и вправду случается то, во что они верили, то скоро я присоединюсь к ним.
Шагаю и трясу руками. Они все еще трясутся. Очень хочется знать, сколько сейчас времени. Я пришла сразу после полуночи. Наверное, раннее утро, четыре часа или пять. А может, и меньше времени прошло, и мне просто так кажется, поскольку я ничего не делаю.
Открывается дверь, и я оказываюсь лицом к лицу с моим врагом. И ее охранниками, предателями-лихачами.
– Привет, Беатрис, – говорит Джанин. На ней синяя одежда эрудита, очки эрудита, и она смотрит с чувством превосходства, свойственным эрудитам, которое я ненавижу благодаря отцу. – Я так и думала, что придешь именно ты.
Но, глядя на нее, я не чувствую ненависти. Я вообще ничего не ощущаю, хотя и знаю, что на ее совести жизни множества невинных людей, в том числе – Марлен. Смерти выстраиваются в моем уме, как строчки бессмысленных уравнений, и я стою, замерев, не в состоянии их решить.
– Привет, Джанин, – здороваюсь я, поскольку это единственное, что приходит в голову.
Я перевожу взгляд с водянисто-серых глаз Джанин на лихача, стоящего сбоку. Питер стоит справа от нее, слева – женщина с морщинами у углов рта. Позади – лысый мужчина с угловатым черепом. Я хмурюсь.
За какие заслуги Питер получил такое привилегированное положение, став личным телохранителем Джанин Мэтьюз? В чем тут логика?
– Мне бы хотелось узнать, который час.
– И правда, – отвечает Джанин. – Интересно.
Я могла бы ожидать, что она не скажет. Любой фрагмент информации кирпичиком ложится в ее стратегию, и она не скажет мне, который час, если не решит, что дать мне информацию выгоднее, чем не дать.
– Уверена, мои товарищи-лихачи разочарованы, что ты еще не попыталась выцарапать мне глаза, – усмехается она.
– Это было бы глупо.
– Правильно. Но вполне в твоем духе, сначала сделать, а потом думать.
– Мне шестнадцать, – отвечаю я, надув губы. – Я меняюсь.
– Как ново.
Она умеет перевернуть любую фразу, даже ту, в которую заложен сарказм, сделав ее бесцветной.
– Не хочешь немного прогуляться?
Она показывает на дверь. Выходить из этой комнаты и идти неизвестно куда – последнее, чего я хочу, но я не раздумываю. Я подчиняюсь. Спереди меня – женщина-лихачка с жестким лицом, Питер – сзади.
Коридор серый и длинный. Мы сворачиваем за угол и идем по точно такому же.
Еще два коридора. Я совершенно теряю ориентацию, и никогда бы не смогла вернуться в камеру. Но вскоре обстановка меняется. Белый тоннель выводит нас в большое помещение, где эрудиты, мужчины и женщины в длинных синих халатах, стоят за столами, держа в руках инструменты и сосуды. Некоторые смешивают разноцветные жидкости, другие смотрят на мониторы компьютеров. Если бы мне предложили угадать, я бы сказала, что они составляют сыворотки для симуляций, но вряд ли эрудиты занимаются только этим.
Большинство из них прекращают работать, когда мы идем по центральному проходу. Смотрят на нас. Вернее, на меня. Кто-то перешептывается, остальные молчат. Здесь так тихо.
Я иду через двери следом за женщиной-лихачкой и останавливаюсь так резко, что Питер на меня наталкивается.
Помещение почти такое же большое, как и предыдущее, но в нем почти пусто. Только большой металлический стол и какой-то аппарат рядом с ним. Он похож на кардиомонитор. Над ним висит камера. Я невольно вздрагиваю. Теперь я понимаю, что это.
– Я очень рада, что именно ты оказалась здесь, – говорит Джанин. Проходит мимо меня и опирается на стол, сгибая пальцы.
– Это радует меня, в силу твоих результатов проверки склонностей.
Я обращаю внимание, насколько туго облегают ее череп светлые волосы, отражающие свет ламп.
– Ты – редкость даже для дивергента, поскольку на тесте ты показала склонность к трем фракциям. Альтруизму, Лихачеству и Эрудиции.
– Как…
У меня срывается голос. Но я выталкиваю из горла вопрос.
– …как ты узнала об этом?
– Всему свое время, – отвечает она. – Исходя из результата, я определила, ты – мощнейший из дивергентов. Это не комплимент, а разъяснение моих целей. Если я хочу разработать симуляции, которые не будут разрушены сознанием дивергента, мне необходимо изучать самого мощного дивергента, чтобы избавиться от всех недостатков технологии. Понимаешь?
Я не отвечаю. Продолжаю глядеть на кардиомонитор у стола.
– Следовательно, я и мои ученые будем изучать тебя столько, сколько возможно, – она слегка улыбается. – А потом, в завершение исследования, ты будешь казнена.
Я знала. Но почему колени подгибаются и сводит живот?
– Казнь произойдет здесь, – продолжает она. – На этом столе. Я думала, будет интересно показать это место тебе.
Она хочет оценить мою реакцию. Я едва дышу. Я привыкла к мысли, что жестокость требует злобы, но ошибалась. Джанин не руководствуется злостью. Ей плевать на свои поступки, ведь сейчас ей интересно. На моем месте могла быть головоломка или сломанный механизм. Она расколет мне череп, если ей так будет лучше наблюдать за работой моего мозга. Я умру здесь, и в этом будет мое избавление.
– Я знала, что так произойдет, – отвечаю я. – Обычный стол. Я бы хотела вернуться обратно в комнату.
В действительности, я не осознаю течения времени, по крайней мере так, как раньше. Тогда часы всегда были под рукой. Когда Питер открывает дверь и входит в камеру, я не знаю, сколько прошло времени, только могу сказать, что очень устала.
– Давай, Сухарь, – говорит он.
– Я не альтруист, – отвечаю я, поднимая руки и касаясь пальцами потолка. – А ты, поскольку стал лакеем эрудитов, теперь уж точно не можешь называть меня Сухарем. Это неверно.
