– Орбитальный кортекс отвечает за вознаграждение. Люди, постоянно жаждущие вознаграждения, обычно имеют большой орбитальный кортекс, – говорит кто-то. – Мисс Прайор не слишком-то свойственно жаждать вознаграждения.
– Не только, – слегка улыбается Джанин. От синего цвета мониторов ее скулы и лоб блестят сильнее, но отбрасывают тени в глазницы. – Это говорит не только о поведении, но и о желаниях. Она не мотивирована вознаграждением. Но исключительно хорошо управляется с координацией мыслей и действий для достижения своих целей. Это объясняет ее тенденцию вести себя самоотверженно, но отчаянно, и, возможно, способность сопротивляться симуляциям. Как это повлияет на наши эксперименты по созданию новой сыворотки?
– Сыворотка должна подавлять, но не окончательно, активность префронтального кортекса, – говорит ученый в круглых очках.
– Точно, – Джанин наконец-то смотрит на меня, светясь от радости. – Так мы и поступим. Я выполнила свою часть договора, мисс Прайор?
У меня пересох рот, так, что я даже глотать не могу.
И что произойдет, если они подавят активность префронтального кортекса? Уничтожат мою способность принимать решения? Если сыворотка сработает и я стану рабом симуляций, как остальные? Что, если я совсем перестану воспринимать реальность?
Не знаю, можно ли считать всю мою личность побочным продуктом моей анатомии. Что, если я – всего лишь человек с большим префронтальным кортексом… и ничего больше?
– Да, совершенно, – отвечаю я.
Я и Питер молча идем к моей камере. Сворачиваем налево. В другом конце коридора стоит группа людей. Это – самый длинный из коридоров, но расстояние будто сжимается, когда я вижу его.
Предатели-лихачи держат его за руки, а к затылку приставлен пистолет.
Тобиас, с текущей по лицу кровью, стекающей на белую рубашку и красящей ее красным. Тобиас, другой дивергент, стоящий у края пекла, в котором сожгут меня.
Питер хватает меня за плечи, удерживая на месте.
– Тобиас, – я судорожно вздыхаю.
Предатель-лихач с пистолетом в руке ведет Тобиаса в мою сторону. Питер старается тоже толкнуть меня вперед, но мои ноги будто приросли к полу. Я пришла сюда, чтобы больше никто не умер. Хотела защитить столько людей, сколько смогу. О Тобиасе я думала больше, чем о ком угодно другом. Почему я здесь, если он тут? В чем смысл?
– Что ты наделал? – невнятно спрашиваю я. Он в полуметре от меня, но не слышит. Проходя мимо, выставляет руку и обхватывает мою ладонь. Сжимает, а потом отпускает. У него красные глаза, и он бледный.
– Что ты наделал? – повторяю я, и теперь эти слова вырываются из моего горла, как рык.
Я бросаюсь к нему, вырываясь из захвата Питера.
– Что ты наделал?! – кричу я в третий раз.
– Ты умрешь, и я умру, – отвечает Тобиас, глядя через плечо. – Я просил тебя не делать этого. Ты приняла решение. Вот последствия.
Он исчезает за углом. В последний момент я вижу его со спины. Предатель-лихач сзади, блеск пистолета, приставленного к голове. Кровь на мочке уха, от раны, которой не было.
Он исчезает, и жизнь оставляет меня. Я перестаю сопротивляться и позволяю Питеру толкать меня в сторону камеры. Войдя внутрь, я оседаю на пол, ожидая, когда щелкнет дверь и Питер уйдет. Но этого не происходит.
– Зачем он пришел сюда? – спрашивает Питер.
– Потому, что идиот.
– Ну да.
Я откидываюсь к стене.
– Он что, решил спасти тебя? – хмыкнув, спрашивает Питер. – Похоже, у Сухарей жертвенность в крови.
– Я так не считаю, – отвечаю я. – Если бы Тобиас хотел спасти меня, он бы все продумал. Он привел бы других. Он не стал бы врываться к эрудитам один.
Глаза застилают слезы, и я даже не пытаюсь сморгнуть их. Просто смотрю перед собой, вижу, как все вокруг расплывается. Пару дней назад я бы ни за что не заплакала на глазах у Питера, но сейчас мне плевать. Он – меньший из моих врагов.
– Думаю, он пришел, чтобы умереть вместе со мной, – говорю я. Прикрываю рот рукой, чтобы не разрыдаться. Если буду дышать, то смогу успокоиться. Я не хочу, чтобы он погиб рядом со мной. Ведь я желала его безопасности. Идиот, думаю я, но мое сердце считает иначе.
– Смехотворно. Никакой логики. Ему восемнадцать. Когда ты умрешь, он найдет себе другую. И он дурак, если этого не понимает.
Слезы текут у меня по щекам, сначала горячие, потом – холодные. Я закрываю глаза.
– Если ты считаешь, что все это так…
Я сглатываю, чтобы не рыдать.
– …тогда дурак – ты сам.
– Ага, конечно.
Его ботинки скрипят, Питер разворачивается, чтобы уйти.
– Подожди! – кричу я, глядя на его расплывчатый контур, не видя его лица. – Что они с ним сделают? То же самое, что со мной?
– Я не представляю.
– Можешь узнать? – спрашиваю я, вытирая щеки ладонями. – По крайней мере, выяснить, все ли с ним в порядке?
– А зачем? – спрашивает он. – Зачем мне вообще что-то для тебя делать?
Спустя секунду я слышу звук захлопнувшейся двери.
Где-то и когда-то я читала, что у плача нет научного объяснения. Слезы предназначены лишь для смазки глаз. У слезных желез нет очевидной причины к гиперфункции во время эмоционального всплеска.
Думаю, что мы плачем, чтобы выпустить на свободу животную природу, не переставая быть людьми. Потому, что внутри меня зверь, который рычит и скалится, рвется на свободу, к Тобиасу и, превыше всего, к жизни. Как бы я ни пыталась, я не смогу убить этого зверя.
И я рыдаю, уткнувшись лицом в ладони.
Влево, вправо, вправо. Влево, вправо, влево. Вправо, вправо. Повороты от точки отсчета, двери камеры, к месту назначения.
Теперь я в другом помещении. Вижу наклонное кресло, как у зубного врача. В другом углу стол и экран. Джанин сидит за компьютером.
– Где он? – спрашиваю я.
Я ждала часами, чтобы задать этот вопрос. Задремала, и мне приснилось, что я гонюсь за Тобиасом по коридорам в штаб-квартире Лихачества. Как бы быстро я ни бежала, он все равно оставался далеко впереди. Я видела, как он исчезает за поворотами, видела то рукав рубашки, то каблук ботинка.
Джанин озадаченно смотрит на меня. Но на самом деле она играет со мной.
– Тобиас, – произношу я. Мои руки дрожат, но не от страха, а от гнева. – Где он? Что вы с ним делаете?
– У меня нет причин раскрывать эту информацию, – отвечает Джанин. – Теперь у тебя нет способов надавить на меня, я их просто не вижу. Если ты не собираешься изменить условия нашего соглашения.
Мне хочется заорать ей в лицо: «Конечно, я лучше что-то узнаю о Тобиасе, чем нечто новое о моей природе дивергента!» Но я молчу. Я не могу принимать поспешных решений. Она сделает с Тобиасом то, что намерена, независимо от меня. Сейчас нужно понять, что происходит со мной.
