— Пока нет, — сказал он. — Ночь настала. Здесь быстро темнеет.
— Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, — сказала Жанна.
— Думаю, ты ошибаешься, — мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло – и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: — Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.
— А мне казалось, ты на это… не то, что не способен, но… В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой – одна, другая… пятнадцатая… Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.
— Ты не сможешь у нас прижиться, — чуть помолчав, ответил Богдан. — Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет… грустно друг от друга.
— А ты бы хотел, чтобы я прижилась?
— Да. А ты бы хотела суметь прижиться?
Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.
— Не знаю, — едва выдохнула она. — Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, — он вдруг оказался настолько чужим, настолько… невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то… или – и то, и другое. А на деле – жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству – но не так тотально.
— Ты опять говоришь о чем-то не важном.
— Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак, сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя – это одно. Если же твоя страна такова, каков ты – это другое. А ты хочешь слушать про любовь?
Он не ответил. Она подождала, потом открыла влажные глаза. Сияющий, лучистый взгляд осветил затрепетавшего минфа.
— Ну неужели не видно, что я жить без тебя не смогу? Я удеру, спасусь из вашей огромной тюрьмы – и там в своей же Сене утоплюсь назавтра!
«Хотя, — подумала она, — откуда тебе это знать, если я и сама позавчера этого не знала… Почему ты так легко отпустил меня с Глюксманом? Мне ведь хотелось, чтобы ты меня удержал»… От воспоминания о совсем недавнем, и уже невозвратно далеком, вечере в «Алаверды», когда жизнь еще не была переломлена всем теперешним, Жанне опять захотелось плакать.
А потом она представила себе, как разозлилась бы и какой скандал в парижском стиле устроила, если б он и впрямь попытался ее удержать. «Что же получается, — озадаченно подумала она, — значит, надо было через все это пройти?»
Богдан глубоко вздохнул и улыбнулся. Поправил очки.
— Я понял, — сказал он почти весело. Помедлил. — Доктор просил тебя не волновать. В одиннадцать придут делать очередной укол. Но, раз тебя всерьез трогают такие материи, как справедливость, правосудие, поиски истины – тогда помоги мне, Жанна, а?
— Попробую, — помедлив, послушно согласилась она. Как ребенок.
Как девочка.
— Что ты последнее помнишь?
Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Как мы обедаем у ибн Зозули.
— Профессор действительно был сильно пьян?
— Мне так не показалось.
— А момента отъезда ты не помнишь?
— Нет.
— То есть, возможно, вы и не уезжали от ибн Зозули?
Она помолчала вновь.
— Что ты говоришь такое…
— А вот эти, как ты их назвала – кошмары, кажется, да? То, в чем ты не уверена, было оно или нет. Что в них?
— Я не помню, Богдан. Какие-то низкие каменные потолки, подземелья. Средневековье. Инквизиция. Нет, это был кошмар, от боли, наверное, от лихорадки. Ничего конкретного.
— Скажи, любимая… тебе ничего не говорит такая фраза? «Они спали, когда мы заставляли их ворочаться на правый бок и на левый бок, а пес их протягивал обе лапы свои на пороге».
— Какая-то чушь. Первый раз слышу. — Жанна поморщилась.
— Хорошо-хорошо, — Богдан несколько раз кивнул. — А что было в том свитке, который вселил в профессора надежду найти трактат?
— Глюксман не говорил никогда. Ибн Зозуля его и так, и этак выспрашивал, он очень интересовался этим, я помню точно. Он ведь тоже фанатик Опанаса Кумгана – во всяком случае, так он нам говорил. Но Глюксман только отшучивался. А мне он однажды признался, что сам не понимает, что именно нашел. Будто бы кусочек описания пути – но бессвязный, без начала и конца… Вот и все, что он рассказывал. Он очень таился ото всех. Очень.
— Да вот как раз получается, что не очень, — задумчиво проговорил Богдан и поднялся. — Хорошо. Отдыхай. — Он улыбнулся. — И ни о чем плохом не думай..
— Погоди, Богдан. Ты что-то понял?
— Ребенок бы, и тот понял. Где трактат Кумгана? В кладе Дракусселя. Профессор – фанатик истины, как ты говорила, его интересует только трактат. Тогда в харчевне «Алаверды» вы мимоходом бросили фразу: «ходят легенды о спрятанных сокровищах». Сокровища профессора не интересовали. Только наука. Но не все столь любознательны и бескорыстны, Жанна.
— То есть ты хочешь сказать…
— То есть из-за одного только его желания встретиться с вольнодумцами из меджлиса, из-за его стремления поддерживать асланiвськую свободу – с его головы и волосок бы не упал. Ну, чудит человек, и пусть чудит. Но сокровища, Жанна! Сокровища! Их ищут давным-давно. Ищут тертые, матерые корыстолюбцы. И вдруг откуда ни возьмись появляется иноземец, который заявляет, что у него есть бумажка, где искать!
— Мон дье… — прошептала Жанна.
Богдан наклонился, поцеловал ее лежащую поверх одеяла руку и вышел.
Врач молча сидел в том кресле, которое покинул Богдан.
— Все в порядке?
— Все в порядке, — ответил Богдан. — По-моему, ей легче.
Врач покусал губу.
— Я, конечно, извиняюсь… Не знаю, стоит ли мне это вам говорить, но… у нас тут странные дела творятся, и это – одно из них, как мне кажется. Конечно, сейчас опасность миновала, хвала Аллаху, и ваша супруга, я надеюсь, быстро пойдет на поправку, она, извиняюсь, молода, организм сильный. Но вот что я вам сказать хотел. Сегодня, когда я в первый раз ее осматривал, преждерожденный-ага Нечипорук как-то очень настойчиво мне повторял, что нынче, конечно, надо дать ей придти в себя, а завтра я утречком должен вам сказать: забирайте, везите ее поскорее в Александрию, больная вполне, дескать, транспортабельна, а в столице и врачи получше, и уход побогаче… Понимаете, я не исключаю, что через двое-трое суток ее действительно можно было бы везти. Но зачем такая спешка?
