Поздно. Чип уже внутри — крошечная штучка, которая расскажет обо мне все что угодно, только спроси.
— Вы не имеете права! Я ничего не сделал!
— Подано заявление о твоем исчезновении. Тебе еще нет восемнадцати. Теперь не удерешь. Мы тебя сразу найдем.
Когда бабуля приходит за мной, я с ней не разговариваю и даже не гляжу на нее. По дороге домой она пытается восстановить мир.
— Мы оба погорячились, наговорили лишнего, но убегать-то зачем? Я волновалась. Не знала, где ты. Нам с тобой надо держаться вместе, Адам. Мы с тобой остались одни на белом свете…
Одни на белом свете. Это факт, но, раз так, она мне тоже не нужна. Она мне не мама. Я ее толком и не знаю, а что знаю, то мне не нравится.
— А знаешь, что они со мной сделали?
— Кто?
— Полиция. Знаешь, баб, что они со мной сделали? Взяли анализ на ДНК! И чипировали! Только за то, что я им попался! А все ты — нечего было заявлять на меня!
— Правда? Ох, Адам, какой ужас. Я не знала. Ну, ничего страшного, ты же не собираешься нарушать закон…
— Баб, чипируют обычно собак!
— Ну, сейчас уже всех. По всей стране. И до тебя дошла бы очередь, просто получилось пораньше.
Я стискиваю зубы, чтобы больше ничего не ляпнуть, и отворачиваюсь к окну. С ней говорить без толку, вообще без толку. Ни фига она не понимает.
Опять иду в школу — все равно лучше, чем сидеть с ней дома.
Скребут по полу стулья — все меняются местами и рассаживаются по парам. Я встаю — готов идти, только позовите, — но никто не смотрит мне в глаза. Никто не хочет быть со мной в паре. В дальнем конце класса стоит в сторонке девушка — та самая девушка со светлыми патлами. Сара.
— Ладно, ты и ты, давайте ищите себе стол.
Сара поднимает голову и смотрит на меня — как будто нож метнула через весь класс. Она глядит на меня, как на врага, — прямо чистая ненависть, хотя нет, не чистая: вперемешку со страхом, который я уже видел. Что-то такое она обо мне знает — или думает, будто знает, — что-то плохое. Хуже некуда.
— Мисс, не надо, — просит она. — Пожалуйста, не сажайте меня с ним.
Кое-кто оборачивается: начинается интересненькое — или уже началось.
Учительница вздыхает:
— У нас нет времени на эту ерунду. Если никто не захочет поменяться, придется вам работать вместе. Добровольцы есть?
Все мотают головами и придвигают стулья поближе к столам.
— Ну все, садитесь.
— Я не хочу с ним сидеть.
— Или сядешь с ним, или пойдешь к директору.
А значит, позвонят домой. А значит, временно исключат из школы. Сара секунду обдумывает варианты, а потом садится за свободный стол. Лицо у нее — как грозовая туча. Я беру рюкзак, подхожу к ней и сажусь напротив. «Спокойно, — говорю я себе. — Не ляпни глупость. Не показывай, что ты псих. Веди себя нормально и вежливо».
— Привет, — говорю. — Меня зовут Адам.
— Я знаю, кто ты такой, — отвечает она, обращаясь к столу, но потом быстро-быстро стреляет в меня глазами, и тут я опять вижу ее число.
Я ощущаю его каждым нервом, каждой клеточкой, и умом, и телом — ошеломляющее ощущение теплоты, мирный переход из этой жизни в другую. А я — рядом с ней, вот честное слово, держу ее в объятиях, вдыхаю запах ее волос. Лежу рядом, чтобы побыть с ней — ради нее. Вдруг я перестаю понимать, кто это — Сара или мама. И что происходит — она меня покидает или, наоборот, приходит ко мне. По какую я сторону?!
— Перестань. Хватит пялиться.
Хлоп — я снова в школе «Форест-Грин».
— Мне же надо тебя рассмотреть, чтобы нарисовать, — говорю я.
— Что-то я не вижу, чтобы ты рисовал.
Бросаю взгляд на стол. Сара уже наметила овал лица и тонкие линии там, где будут мои глаза, нос и рот.
— Ага, — говорю. — Да-да.
Лезу в рюкзак за пеналом, пододвигаю к себе лист бумаги и начинаю рисовать контур Сариного лица. Волосы у нее до плеч и чуть-чуть волнистые. Глаза не очень большие, зато пронзительные, красивые, со стрельчатыми ресницами. Нос прямой, волевой такой, — не смешная пуговка, как у некоторых девчонок, — но лица это не портит. Чем больше я на нее гляжу, тем больше понимаю, что для меня его ничто на свете не испортит.
Я изо всех сил стараюсь нарисовать ее похоже. Ужасно хочется, чтобы рисунок ей понравился. Но передать ее как есть, воздать ей должное не получается — видно, что на портрете девушка, только это не она. Я стираю, перерисовываю — не выходит, и все. А когда я гляжу, что рисует Сара, то вообще бросаю это дело. Она работает как настоящий художник, с тенями и всякими особенными линиями, от которых рисунок становится объемный. Ей как-то удалось отключить свою ненависть. Смотрит на меня как на предмет.
Лицо на ее портрете — это лицо юноши, а не мальчика. В линии скул и челюсти видна сила, а в линии губ — мягкость. Но самое обалденное — глаза. Глядят с бумаги прямо на меня и больше никуда. Сара что-то такое с ними сделала, что видно, как в них отблескивает свет, и получилась искорка, которая их оживляет. На портрете — личность, которая умеет и смеяться, и горевать, и надеяться. Это не просто рисунок, похожий на меня, — она нарисовала, какой я на самом деле.
— Ого, — говорю. — Потрясающе.
Сара перестает рисовать — только смотрит она не на меня, а на мой рисунок. Я прикрываю его рукой, хочу спрятать.
— У меня ничего не вышло, — говорю. — Жалко, что я не могу нарисовать тебя — твое лицо — как следует. Воздать тебе должное.
Она снова стреляет в меня глазами — только не улыбается и даже не краснеет, а щерится.
— Ну, понимаешь… я хотел… — Никак не подобрать слов. — Ну, в общем, у тебя такое милое лицо…
Дурак я — надо было держать язык за зубами. Похоже, я ее обидел. Она смотрит в сторону, поджимает губы, — наверное, старается промолчать.
— …И ты так здорово меня нарисовала… Я у тебя получился… Ну, таким…
— Красивым, — говорит Сара. Прямо смотрит мне в глаза, и хотя она хмурится, но не отводит взгляд — и тут меня снова захлестывает ощущение от ее числа, теплота и покой. Мы с ней вдвоем, только мы с ней…
Вдруг она делает что-то невероятное.
— Не понимаю, — говорит Сара, и голос у нее тихий-тихий и огорченный, словно она говорит сама с собой, и она протягивает руку и нежно касается моей правой щеки. От удивления у меня отвисает челюсть, и, когда я выдыхаю, капелька слюны, которая скопилась в уголке губ, вылетает Саре прямо на большой палец.
— Сара… — шепчу я.
Она заглядывает мне прямо в душу и открывает рот, чтобы ответить… но тут кто-то присвистывает, и она отдергивает руку. Я оглядываюсь кругом — на нас смотрит весь класс.
Беспомощно гляжу на Сару — а она снова выключилась. Убирает карандаши в пенал, хватает рюкзак — и при этом лицо у нее так и пылает. Звенит звонок с урока, все начинают шебаршиться.
— Домашнее задание — закончить портреты! — кричит учительница, перекрывая шум.
Складываю вещи в рюкзак, задвигаю стул.
— Сара, — говорю я еще раз, но от нее остался только пустой стул. Она забыла на столе и пенал, и рисунок — и испарилась.
В Лондоне двадцать тысяч камер видеонаблюдения, и они, не мигая, глядят на улицы двадцать четыре часа в день. Они следят за тобой, фотографируют, считывают микрочип, записывают, что ты делал, где, когда. Я-то думала, исчезнуть — уйти и раствориться в толпе — пара пустяков, но, когда доходит до дела, выясняется, что это невозможно. Практически.
Когда я после уроков выхожу из школы, то чувствую себя очень уверенно. У меня есть одежда, деньги. Маме и папе я сказала, что после школы зайду в клуб фотографов-любителей. Они обрадовались — вроде как я ищу себе друзей по интересам. А я выиграла лишний час.
Иду прямо в Центр образовательных ресурсов, в тамошний туалет. Запираюсь в кабинке, снимаю школьную форму, переодеваюсь в свою одежду. Сначала думаю выбросить форму, она мне больше не понадобится, но в последний момент запихиваю ее в рюкзак. Одежды у меня не так уж много, можно будет надевать форму подо что-нибудь для тепла. Через две минуты я выхожу обратно на улицу. Подъезжает автобус. Бегу к остановке, вскакиваю в него, вижу свободное место в конце салона, забираюсь туда и гляжу в окно.
Мне все равно, куда он едет, этот автобус, — главное, он меня увозит и едет быстрее, чем я хожу. Сердце у меня так и колотится — приходится прикрыть глаза на минуту и взять себя в руки. Получилось! Сбежала! То есть — сбежали. Пока мы еще не в безопасности, но с каждой минутой, с каждой секундой уезжаем все дальше и дальше — от дома, от школы, от него, от Адама.
Адам.
Когда я сидела так близко, рисовала его, смотрела на него — смотрела как следует, — то все больше убеждалась, что это он — парень из моего сна. Только он вблизи совсем не страшный. Странненький, да, весь дерганый, не может сидеть спокойно, зато как посмотрит на тебя — как будто видит насквозь. Вроде бы я должна была перепугаться до икоты — а нет, наоборот, хотелось посмотреть на него в ответ.
