Год. Не было этого!
Велько. То есть как это не было!
Год. Не подчеркивал я! Я вообще ее не читал!
Велько. Кто про тебя говорит?
Год. Ты только что заявил, что Авсей своей позой подчеркивал. Я протестую.
Велько. Слушай, ты не мог бы называться как-нибудь иначе? Хоть на время.
Андрис. Но кто все это написал, ума не приложу.
Лааксо встает из-за стола, идет к велосипеду.
Год. Тебе теперь нужен сценарий о будущем. Оно не менее страшно, чем прошлое. А снимать, конечно, на Лехе.
Андрис. Фантастику? Ты предлагаешь мне снимать фантастику? Все эти фокусы со временем? С разгоном света до семи с, хотя точно доказано, что максимум достижимо шесть. С трансмутацией вши в человека? Хотя известно, что возможна лишь обратная процедура — человека в вошь. Нет, это не для меня.
Лааксо. Вот, голубчик, прими и распишись. (Подает пакет.)
Андрис. Велько, почерк-то, почерк. Тот же! Или нет? И бумага такая же.
Ереваныч (встает со стаканом в руке). Эй, сосед, ты того. Письма читать потом будешь. Глянь, хозяйка-то совсем притихла. А почему она притихла? А потому, что стыдно. Стыдно ей. Что со стола ни возьмешь — все горько. Горько! Слышь?
Весь савельевский конец стола кричит вразнобой: «Горько!» Марья растерянно смотрит вокруг. На Андриса. Тот пожимает плечами. На Велько. Тот берет в рот кусок рыбы, подозрительно жует.
Велько. Нет, Юрий Иванович, это вы загнули. Рыба отличная. Я знаю, щука горчит, но Том постарался — никакой горечи.
Теперь растерян Юрий Иванович. Всеобщее замешательство.
К Марье подходит бородач. Наклоняется к уху. Она несколько раз кивает. Бородач подходит к Андрису и что-то шепчет ему.
Андрис. Вы это точно знаете?
Бородач. Абсолютно.
Андрис. Ну, это легко уладить. (Подходит к Марье и нежно целует ее в губы.)
Ереваныч. Во, теперь есть можно. (Опрокидывает стакан, закусывает.) А теперь, милый, читай, читай.
Марья. Погоди-ка. (Обхватывает голову Андриса и целует его.) Теперь точно, можешь читать.
Андрис (разрывает пакет, достает письмо). «Рервику — привет!»
Велько. Начало, насколько я помню, такое же.
Андрис. Пока только приветствие. И книги нет. Письмо, правда, длинное. Потом, наверно, прочтем, а?
Велько. Какой ты нелюбознательный, право. Чего тянуть, читай. Вон все гости делом заняты.
Действительно, гости не обращают внимания на Андриса, Марью и Велько. Савельевцы нажимают на выпивку и закуску, Баккит что-то энергично втолковывает В'Анье — видимо, по кулинарной части. Авсей Год задумчиво гладит собаку. Лааксо, подняв в одной руке стакан, а в другой насаженный на вилку маринованный огурец, понимающе кивает Юрию Ивановичу, который что-то показывает широко разведенными ладонями.
Андрис (продолжает читать письмо). «Что, приятель, дал себя охомутать? Так-так. Устал, видно, прыгать с места на место. По планетам шастать, кино снимать про нечисть всякую, кровопийц, изуверов, душегубов. Да, триумф «Судного дня» неоспорим.
Потрясенные зрители вновь и вновь впитывают чудовищные картины давней и близкой истории рода человеческого. Ты заслужил передышку. Ты и твои соратники. Но Андрис! Но Велько! Но Авсей!..»
Год. Я?
Велько. Ты, ты. Мы с тобой к славе приобщились, чуешь?
Год. Вот как?
Он встает, отпускает собаку и подходит ближе к Андрису.
Тот продолжает читать.
Андрис. «Страшная опасность грозит сообществу людей, безмятежно процветающему на ухоженных планетах. В чем она? А вот представьте…» Нет, Велько, удивительно знакомый почерк. Но решительно не могу вспомнить, где я его видел. Совсем недавно… Нет, не помню…
Бородач (хитро посматривает на Андриса, продолжает печатать, бормоча под нос текст). «Важный чиновник из некоего межпланетного ведомства прибывает на планету с говорящим именем Малдеб. Со времени последней инспекции этого края прошло много лет, быть может, несколько поколений. Чиновник бродит по планете, наблюдает, делает пометки и записи, по всей видимости, одобрительно оценивая происходящее. Организованное изъявление чувств, извлеченных из небольшого набора, аккуратная регламентация мотивов и поступков, строгие каноны в искусстве всех родов и жанров, автоматическое выполнение действий — как практически полезных, так и чисто ритуальных, короче, серая возня скучных людей, лишенных воображения и тяги к неожиданным поступкам. Через какое-то время чиновником, однако, начинает овладевать беспокойство. Он что-то ищет, ищет напряженно. Беседует с людьми, роется в подшивках газет, смотрит фильмы, листает учебники истории. Наконец наталкивается на крупный психиатрический лечебный центр и (несложно придумать сюжетный ход) попадает в него, хотя бы в качестве пациента. Малдеб, оказывается, много лет назад был выбран для заселения неизлечимо больными, неспособными жить среди обычных людей. С ними был отправлен немногочисленный медицинский персонал. Волею каких-то катаклизмов связь с Малдебом была прервана, контроль над ним на долгое время утерян. И вот инспектор явился. Что же он нашел?
Поначалу он решил, что обнаруженная на планете ситуация контролируется здоровыми людьми. Поэтому он и оценивал происходящее одобрительно, полагая, будто наблюдаемая им жизнь — гуманно дозволенный расплодившимся сумасшедшим способ существования, отвечающий их понимаю счастья. Пытаясь найти здоровых людей, которые, предположительно, управляли жизнью планеты, инспектор и попадает в сумасшедший дом, где прозревает.
Он начинает догадываться, что произошло. Больные полностью захватили власть, а медицинский персонал упрятали под замок. А может быть, немногочисленные здоровые люди и сами деградировали, поглощенные массой умалишенных. ДРАМАТИЧЕСКИЕ КАРТИНЫ ПОТЕРИ РАЗУМА. Это — для вас, Рервик. Это вам по плечу.
Жизнь на планете потекла по унылым законам недоумков. Сменялись поколения, сумасшедшие воспроизводили себе подобных, тщательно оберегая чистоту генетических линий. Всех, кто отличался от стандартов — неуемностью фантазии, парадоксальностью мнений и вкусов, вольнолюбием, — помещали в изоляцию, в лечебницу, в психушку.
Как должна быть понятна вам, Рервик, здоровому человеку, естественность игры и эксцентрики и болезненность мира предначертанных путей и мумифицированных правил…»
Андрис. Велько, здесь написано, что мне это понятно.
