– Он же неуязвим, – зачем-то сказал я.
– Так же как и сумры. В смысле, что на тех же условиях. Ну почти что на тех. Тут еще надобно его неприродный состав учитывать.
Мы все трое обменялись взглядами: самый ироничный и весёлый был у Дженгиля.
– Ладно, – нехотя ответил я.
Джен рассмеялся:
– Слава вышним силам, хоть в грех неудачного самоубийства мне не впасть! А теперь, когда вы меня, наконец, приговорили, могу я тебя взять, Андре?
Не любить. Не отдаться. Именно взять, как долгожданную добычу.
И отчего-то именно с такого во мне вскипели все желания, которые я без конца подавлял.
– Я пойду к девочке, ей там, наверное, плохо одной, – деликатно проговорил Хельм. И ушёл через ту самую дверь в пятой стене, что раньше Абсаль.
Свеча почти догорела, и воск обнимал ее, как ладони сложенных чашей рук. Пламя просвечивало пальцы насквозь. Не было и речи о том, чтобы отказать или отказаться. Как в том дурманном сне, который притянул ко мне Хельм.
Руки, что стягивали, сдирали с меня одежду, были куда горячей моих, но мои – торопливей. Бёдра, что зажимали мою талию как тисками, – сильней, но мои кости не казались столь хрупкими. Его губы по-женски нежны и шелковисты – мои ненасытней. Оба мы видели в другом нечто ошеломляюще чуждое: сам я – текучую пластику движений, скользящую, как бы отполированную гладкость кожи, он – холод камня, что вложен в пращные ремни и готов к броску. Иногда соитие встаёт в один ряд с гениальными созданиями разума – тем, что совершается по одной интуиции, без грана рассудочности. И без единого неверного движения.
Возможно, кроме одного-единственного. Завершающего.
Ибо когда он распростёр меня на полу, проник и обцеловывал всего от кончиков волос до пупка, я ужалил его в вену и остановил.
Было это похоже не то, как индейцы заливали испанским конквистадорам глотки расплавленным золотом.
И тотчас я впал в некое подобие обморока, ступора или летаргического сна.
В этом сне я видел Джена. Он, когда поднялся с пола и стал натягивать сброшенные в запале тряпки, показался мне каким-то потускневшим, не стройным, но лишь худым и всё-таки выглядящим куда мужественней прежнего.
Вошел Хельмут с мечом, плащом и ножнами в охапке и вопросительно посмотрел на нас обоих.
– Хорошо, – сказал Джен. – Я отдал ему всё, что только мог. Выложился и вывернулся наизнанку, как говорится. Не думаю, что это его убило хоть в каком-то смысле. Зато я теперь – простая груда мяса и металлолома.
– Тогда пойдем? – Хельмут кивнул в сторону наружной двери.
– Погоди. Тебе же, не дай боги, мимо такого мою невесту проводить случится. Вынеси вон его на руках, положи на травку, если ещё не выгорела, и скажи Абсаль за ним присмотреть. А я здесь останусь. Так можно? Размаха тебе достаточно?
– Вещи, – наполовину утвердительно спросил Хельмут.
– Ничего достойного обратиться в ваши «лепестки». Хотя возьмите с собой, что приглянется. Среди книг есть одна или две условных инкунабулы. Золото – подделка, но вот монгольская бронза хороша. Семнадцатый век.
– Тогда не надо, пожалуй, – ответил Хельм. – Семнадцатый у нас уже имеется.
Оба обменялись заговорщицкими взглядами.
Потом, я так думаю, в моей жизни и памяти снова наступил провал, потому что в следующий раз я обнаружил себя на волокуше, в которую впрягся Хельм. Меч по имени Лейтэ по-прежнему болтался за его обтянутыми алой накидкой плечами, периодически ударяясь о поперечную жердь рядом с моей головой. Абсаль, укутанная в пуховую шаль, шла в ногах и, кажется, плакала.
– Что… со мной стряслось? – закосневшим языком спросил я у них.
– Не вертись, пожалуйста, – послышалось надо мной. – С тобой? Ничего такого особенного. Только что ты теперь не девица, с чем и поздравляю.
– А с ним?
– Мы вроде как вовремя удалились. Хотя Парма не так уже и сердита на всех нас, коли подождала сколько-то после полудня.
Он опустил мои носилки наземь и приподнял меня за плечи.
– Смотри, вон там городок.
Прямо над ним стояла круглая пурпурная линза, повернутая как-то странно: боком, будто плоский потолочный фонарь. Признать в ней солнце было немыслимо. Оттуда исходил столб света, густого, как раскалённая лава. Основание почти такой же ширины, как вершина, крутилось в воздухе, как смерч, и неторопливо опускалось книзу. Наконец оно достигло самых высоких крыш – и тут все вмиг запылало и поднялось шатром к самому зениту, на мгновение полностью затмив дневной свет.
– Дженгиль! – крикнул я. – Он там.
– А где же еще, – сказал Хельм. – Викинга хоронят в его корабле и с богатыми дарами.
– Он ведь оставался жив, когда я…
– Ты принял его в себя. Всё, чем он был силён и славен. А слабый человек выкупил у Пармы свой малый народ и свои великие прегрешения.
– Она же говорила с нами. Не хотела растратить…
– И стало по её желанию. Это же она сама заманила нас в свое лоно, умело перетасовав колоду, но не сказав ни слова лжи. Если бы мы поняли, что заговор дотянулся до нашего носа, мы бы начали оттуда. Если бы говорилось не о множестве детей, а о неудачных попытках создать породу, ты бы нипочём свою девочку не уступил. И опять-таки Джен. Я ведь не его казнил, а его слабейшего близнеца.
– Отрубил голову.
– Самое меньшее, что можно было сделать в нашем положении. Но Парма на этом успокоилась.
Ну разумеется. Сейчас Хельмут скажет, что Джен сам такого хотел.
– Уж если сжигать за это… мужеложство, как в старину, так обоих.
По некоей ассоциации я вспомнил, что раскольничью, сектантскую общину нередко именуют «кораблем».
– И за ересь тоже. Верно, Хельм? – добавил я.
– Анди. Вот теперь я жалею, что не взял в подарок обрамлённое стекло с женской половины. Было там такое – из хрусталя в два пальца толщиной, а гладкое – хоть на коньках катайся.
Я собрал все свои силы и сел. Что-то странное происходило во мне, будто внутри протянулись некие струны, и теперь вместо крови по жилам струилась мелодия.
– Зеркало. Хочу себя видеть.
– Откуда? Вы, сумры, не во всяком соизволите отразиться.
– Лейтэ из ножен вытащи. Обтёр от крови, надеюсь?
– Да какая там кровь – после твоих сумрских штучек. Вот отполировался он знатно.
Он перекинул меч на грудь, высвободил из футляра и предъявил мне.
Ну ясное дело – зеркало из клинка вышло кривое и косое. С одной стороны плоская грань, с другой выемка на две трети ширины, дол называется. Но кое-что заценить оказалось можно.
Резко посветлевшие, будто выгорели на сегодняшнем пекле, волосы до плеч. Бледно-золотая, почти как они, кожа. Прямой нос. Тонкие вишнёвые губы. И – совершенно чужие, синевато-серые глаза с карей обводкой!
