— Еще хлебца?
— Да, спасибо, — говорит Володя.
Никогда не может отказать себе в хлебе — военное детство как-никак. Лучше хлеба еды не было.
Мог ли он подумать мальчишкой, что будет вот так сидеть с женой в лучшем столичном ресторане, куда ходят только мертвые гости?
Впрочем, мальчишкой он о мертвых гостях думать бы не захотел. А между тем вот вошли только что, садятся за большой стол, чуть левее, в тени, подальше от окна. Володя чуть скашивает глаза: пялиться на мертвых неприлично, за годы работы переводчиком научился себя вести.
Наташа тоже заметила, спрашивает шепотом:
— Мертвые?
Володя кивает. Ну да, мертвые. Судя по повадке — скорее коммерсанты, чем дипломаты. Две высокие белокожие женщины в черных платьях с открытыми плечами, двое мужчин в джинсах и водолазках. Еще один — в костюме, это, понятно, сопровождающий. Может, Володин коллега, а может — Колин.
Мысль о Коле почему-то кажется сегодня неприятной. Брат звонил утром, вроде поздравить с годовщиной. Что за ерунда, никогда Коля их не поздравлял. Тем более — это же их личная, почти секретная годовщина: пятнадцать лет знакомства, даже не юбилей свадьбы.
Зачем звонил, на самом-то деле?
— А знаешь, мне в «Приморском» больше всего понравилось, как ты говорил о том, что мы — в начале новой эпохи, что всё зло, поднятое войной, скоро должно уйти, и тогда мы, живые и мертвые, будем жить совсем иначе. Помнишь?
Володя кивает. Он помнит — и ему немножко стыдно за эти воспоминания. И немножко грустно, что теперь он не верит в новую эпоху и чудесные перемены.
— Это все ерунда, — говорит он, — неважно, что я говорил. Мы просто были молодые и были влюблены друг в друга. Вот это и была наша новая эпоха — персональная, только для меня и для тебя.
— И для Марины, — говорит Наташа.
— И для Марины, — соглашается Володя.
«Ничего Марине не объяснишь, — думает он, — ничего. Как объяснить, что ничего никогда не изменится? что не нужно ждать будущего, торопить перемены? что ей безумно повезло жить в мирную, спокойную, сонную эпоху? В эпоху, когда главное — не раскачивать лодку, не высовываться, не шуметь, чтобы, не дай бог, не разбудить те силы, которые спят до поры, до времени, не потревожить демонов разрушения. И тогда, если повезет, все будет хорошо: поступит в Университет, найдет хорошую работу, встретит какого-нибудь милого мальчика из правильной семьи, будут любить друг друга, нарожают детей, будут счастливы, как они с Наташей… и вот это счастье и будет частью каких-то незаметных, тихих перемен, мелких изменений, перманентной эволюции, если говорить мертвыми словами. Вот так мир и станет лучше, постепенно, медленно, но станет — ведь стал же он лучше за время его, Володиной, жизни? А ведь обошлось без Воздвижения и без Разрушения. Дай бог, и дальше обойдется, — думает он, — дай бог на Маринкин век хватит», — и тут понимает, зачем звонил Коля.
— А со своего Белого моря она нам позвонить может? — спрашивает он.
— Откуда? — удивляется Наташа. — Она же в походе! Где они телефон возьмут? Разве что в поселке каком-нибудь, да и то вряд ли. Телеграмму пошлет в лучшем случае, но мы вроде об этом не договаривались.
— А у них нет, я не знаю, рации какой-нибудь?
— Ты что? — смеется Наташа. — Откуда у школьников рация? Да что ты так разволновался?
Сказать? Нет, не надо. Только зря будет нервничать — тем более и связаться никак нельзя. Изо всех сил Володя улыбается, отвечает: «Просто соскучился», — и понимает, что Наташку он никогда не обманет, пятнадцать лет вместе, знает как облупленного.
Вот сидит напротив, в синем мертвом платье, каштановые волосы рассыпались по плечам, улыбается своей улыбкой — лукавой, ироничной, чуть грустной. Смотрит на него и видит насквозь.
Любимая, родная.
Володя отводит глаза, наливает вино в бокалы.
— Хорошее вино, — говорит он, с видом знатока рассматривая бутылку.
Нет, вовсе не поздравить с годовщиной звонил с утра Коля. Он звонил узнать, нет ли вестей от Марины. И это значило, где-то там — в глубине Министерства, в самом Комитете или даже в Заграничье — дернулась какая-то ниточка, натянулась струна, закружились зубчатые колеса, завертелись вокруг своей оси магнитные стрелки, и одна из них, дрожа, указала на его дочь. Зачем? Почему? Что случилось? Какие-то проблемы в школе? Дело Ламбаевой? Поездка на Белое море?
Только вечером, лежа в постели и обнимая спящую жену, Володя сложит два плюс два и поймет, что мама Гоши исчезла именно там, куда сейчас отправилась его дочь.
«Я идиот», — с прозрачной ясностью подумает он. Сообрази я чуть раньше, я бы ее не отпустил.
Сон снимет как рукой. Станет холодно, холодно до дрожи. Он пойдет на кухню, нальет мертвого коньяку прямо в чашку, выпьет до дна — но дрожь не уймется. Он будет сидеть, смотреть, как светлеют за окном контуры новостроек, и думать: «Позвонить Коле? Спросить — что он знает? Что указало на Марину? Кто упомянул ее? В каком документе, докладе, донесении? Можно ли сделать хоть что-то?» А под утро тихонько прокрадется в спальню, ляжет рядом с Наташей, обнимет ее и заснет — словно провалится в бездонную темную пропасть без сновидений.
Но это будет потом. А сейчас Наташа говорит, улыбаясь:
— Давай выпьем за нее. Хорошо, что мы ее родили, правда?
— Да, — кивает Володя, — подумать только: если бы мы не встретились пятнадцать лет назад — ее бы не было.
Он поднимает бокал: в хрустальном конусе плещется франкское вино — красное, как кровь.
После полудня они свернули в лес. Федор сказал — дальше по берегу дороги нет, надо идти в обход. Заодно поохотимся и привал устроим — а потом, километрах в трех к северу, снова к морю выйдем.
Сначала карабкались по скалам, потом — узкой тропинкой вдоль невысоких деревьев, по щиколотку утопая во мху, то и дело хлюпая черной болотной водой. Федор шел впереди, показывая дорогу. То и дело он убегал вперед, потом возвращался, поворачивал то к югу, то к северу, как будто искал что-то.
Наконец дорогу им преградил невысокий холм, а может быть — насыпь. Федор ловко вскарабкался на гребень и махнул детям рукой.
— Вона она где, голуба, — сказал он, показывая куда-то вниз.
Гоша поднялся к Федору, Ника, запыхавшись, последовала за ним.
Бросив взгляд по ту сторону холма, она не сразу поняла, что показывает им Федор. Только потом разобрала — среди густого мха еле заметно виднелись заржавленные рельсы и почерневшие шпалы.
— Железная дорога? — сказала Марина. — Откуда она здесь?
— Узкоколейка, — ответил Федор, — давно, еще до войны, будь она не ладна. Тута ведь раньше тоже люди жили, энто сейчас разбежались все.
