Думаю, мы плачем, чтобы освободить животную сущность, не теряя человечности. Внутри меня живет зверь, он ворчит, рычит, рвется к свободе, к Тобиасу, и, прежде всего, к жизни. И как я ни стараюсь, мне его не убить.
Поэтому я всхлипываю, прикрыв лицо руками.
Налево, направо, направо. Налево, направо, налево. Направо, направо. Последовательные повороты на пути с отправной точки — моей камеры — к пункту назначения.
Это новое помещение. Тут есть кресло с наклоненной спинкой, как у кресла стоматолога, в углу — экран и письменный стол, за которым сидит Джанин.
— Где он? — спрашиваю я.
Я ждала несколько часов, чтобы задать этот вопрос. Во сне я преследовала Тобиаса по штабу Бесстрашных. Независимо от того, насколько быстро я бежала, он всегда оставался далеко впереди, я смотрела ему вслед, но он то и дело скрывался за углом.
Джанин бросает на меня удивленный взгляд. Но на самом деле она не удивлена, это такая игра.
— Тобиас, — уточняю я. Мои руки дрожат, но в этот раз не от страха, а от гнева. — Где он? Что вы с ним делаете?
— Не вижу причин отвечать, — признается Джанин. — И так как вы все лишь пешки, я не вижу причин, чтобы изменить условия нашего соглашения.
Мне хочется закричать, что, конечно, я предпочла бы знать о Тобиасе, нежели о своей Дивергенции, но не делаю этого. Нельзя принимать поспешных решений. Она будет делать с Тобиасом, что захочет вне зависимости от того, буду я знать об этом или нет. Понимать, что со мной, куда важнее.
Я вдыхаю и выдыхаю через нос. Встряхиваю руки и сажусь.
— Интересно, — замечает Джанин.
— Разве ты не должна вести переговоры с фракциями и планировать войну? — интересуюсь я. — Что ты делаешь здесь, проводя эксперименты над шестнадцатилетней девчонкой?
— Ты выбираешь способ обращения к себе в зависимости от того, как тебе удобно в данный момент, — замечает она, откидываясь на спинку стула. — Иногда ты настаиваешь на том, что являешься маленькой девочкой, а иногда наоборот. Мне искренне хотелось бы знать, каковой ты считаешь себя на самом деле? Первый вариант, второй вариант, что-то другое?
Я лишаю свой голос каких-либо интонаций, пытаясь воспроизвести ее манеру разговора.
— Не вижу причин отвечать.
Слышу слабое фырканье. Питер прикрывает рот рукой, и, когда Джанин смотрит на него, его смех легко переходит в кашель.
— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — замечает она. — Тебе не пристало так себя вести.
— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — повторяю я, имитируя ее голос. — Тебе не пристало так себя вести.
— Сыворотку, — велит Джанин, глядя на Питера. Он делает шаг вперед, открывает стоящий на столе черный ящик и вынимает из него шприц.
Парень приближается ко мне, и я вытягиваю руку.
— Позволь мне, — прошу я.
Он смотрит на Джанин, ожидая разрешения.
— Ладно, — говорит она.
Питер протягивает мне шприц, я ввожу иглу в шею и надавливаю на поршень. Джанин ударяет пальцем по одной из кнопок, и все темнеет.
Мама стоит в проходе, держась за поручень. Автобус поворачивает, ее лицо повернуто не к людям, сидящим вокруг меня, а к городу, по которому мы едем. Когда она хмурится, я вижу морщины на ее лбу и вокруг рта.
— Что это? — спрашиваю я.
— Так много предстоит сделать, — отвечает она, кивая в сторону окна. — И нас так мало осталось, чтобы сделать это.
Ясно, что она имеет в виду. Кроме автобуса, насколько хватает глаз, нас окружают одни лишь руины. Фрагменты стекла, мусор в переулках. Интересно, что привело к таким серьезным разрушениям?
— Куда мы едем? — спрашиваю я.
Она улыбается мне, и я вижу морщины в уголках ее глаз, которых прежде не было.
— Мы едем в штаб Эрудитов.
Я хмурюсь. Большую часть своей жизни я провела, избегая штаба Эрудитов. Мой отец признавался, что даже дышать с ними одним воздухом не готов.
— Почему мы идем именно туда?
— Там нам помогут.
Почему, думая об отце, я чувствую острую боль в животе? Представляю его лицо, выражающее глубокое разочарование окружающим миром, его короткие волосы, подстриженные на манер Отреченных, и чувствую боль, подобную той, что испытываю, когда сильно проголодалась.
— С папой что-то случилось? — спрашиваю я.
Она качает головой.
— Почему ты спрашиваешь?
— Сама не знаю.
Глядя на мать, я боли не чувствую, но ощущаю, что каждую секунду, проведенную рядом с ней, необходимо запомнить, пока то, как она выглядит, соответствует показаниям моей памяти. Но что, если мама не является постоянной, в отличие от моих о ней воспоминаний?
Автобус останавливается, со скрипом открываются двери. Моя мать идет к выходу, я иду следом. Она выше меня, поэтому мой взгляд упирается ей в спину. Она выглядит хрупкой, хоть и не является таковой.
Я ступаю на тротуар. Кусочки стекла шуршат под моими ногами. Они синие, и, судя по отверстиям в зданиях справа от меня, раньше это были окна.
— Что случилось?
— Война, — отвечает мама. — То, чего мы всеми силами пытались избежать.
— И каким образом нам помогли Эрудиты?
— Меня беспокоит, что твой отец бушует из-за вреда, причиненного тебе Эрудитами, — осторожно признается она. — Они, конечно, совершали ошибки, но, как и все остальные, представляют собой смесь добра и зла, а не что-то одно. Что бы мы делали без наших врачей, наших ученных, наших учителей?
Она проводит рукой по моим волосам.
— Постарайся запомнить это, Беатрис.
— Я запомню, — обещаю я.
Мы продолжаем идти. Но что-то в ее словах меня беспокоит. То, что она сказала о моем отце? Нет, отец всегда жаловался на Эрудитов. То, что она сказала об Эрудитах? Я перепрыгиваю через большой осколок стекла. Нет, не из-за этого. Она права. Все мои учителя были Эрудитами, и доктор, который несколько лет назад вправил маме сломанную руку.
Меня смутили последние слова: «постарайся запомнить», будто позже у нее не будет возможности напомнить мне об этом.
Чувствую, как в моем сознании что-то меняется, как открывается что-то, что было недоступно.
— Мам? — зову я.
Она смотрит на меня. Прядь белокурых волос выбивается из пучка и касается ее щеки.
— Я люблю тебя.
Я указываю на окно слева от меня, и оно взрывается. Нас обдает дождем из осколков стекла.
Не хочу просыпаться в комнате штаба Эрудитов, поэтому глаза не открываю даже тогда, когда моделирование исчезает. Пытаюсь как можно дольше сохранить образ мамы с волосами, прилипшими к скулам. Глаза открываю лишь тогда, когда вижу только свои покрасневшие веки.
— В следующий раз придется постараться, — замечаю я, обращаясь к Джанин.
