Никаких светлых воспоминаний о детдоме у меня нет. Может, у других воспитанников есть. Не знаю. Уже в самом раннем детстве я понял, что отличаюсь от других, причем отличаюсь не в лучшую сторону. Воспитатели всегда относились ко мне более или менее ровно, как того требовала их работа. Но вот дети... Дети меня сторонились, обходили как можно дальше, то ли как прокаженного, то ли как агрессивного. Я все никак не мог понять причины такого отношения. Я не ввязывался в драки, не был навязчивым или раздражительным, слишком глупым или слишком умным, но при этом все равно отличался, будто бы другой уже по самой своей природе. Поэтому главным моим спутником и другом стало одиночество. Я был окружен людьми и все же был один постоянно. Иногда проходили недели полного молчания, прежде чем мне по тем или иным причинам приходилось с кем-нибудь заговорить. В таком случае слова ложились на язык тяжело, срывались с губ коряво, будто бы я так и не научился толком говорить. Вспоминая те годы моего детства, я уже не знаю, действительно ли излишняя молчаливость была в моем характере изначально, или же это только приобретенная черта.
Практически все свое свободное время я проводил у окна, разглядывая скудный пейзаж снаружи, уделяя внимание каждой отдельной черточке в течение долгих часов. Я бы, наверно, вконец одичал или стал существом, более похожим на растение, нежели на человека, если бы в возрасте семи лет все детдомовцы согласно программе Министерства образования не должны были начать своё школьное обучение. Не скажу, что я очень уж тяготел к знаниям, но одно преимущество у школы все же было – меня научили читать и дни стали чуть более наполненными, чем прежде.
Только годам к десяти я начал понимать, в чем же конкретно состояло мое отличие от других людей. Происходило это постепенно, знание складывалось из мельчайших ситуация и событий, но решающей точкой стал день, который я до сих пор помню с поразительной четкостью. Это был день "смотрин", как называлась встреча потенциальных усыновителей с воспитанниками детского дома. Мамочки и папочки приходят по очереди, а иногда и группами в нашу игровую комнату и придирчиво разглядывали детей, словно товар на прилавке магазина. У этого нос картошкой, а у того все лицо в веснушках, тот слишком активен и будет доставлять много хлопот, а этот слишком тихий и ничего не сможет добиться в жизни. У этой девочки слишком короткие пальцы, она не сможет хорошо играть на пианино, а тот карапуз слишком толстощек – не годится для спорта. Некоторые побуждения и мотивы высказывались вслух, большинство замалчивалось, хотя я почему-то чувствовал все. Мне было непонятно, зачем остальные дети так стараются выделиться, понравиться этим надменным взрослым. Неужели они не понимают, как те к ним относятся?
Как относились ко мне? Чаще всего на меня вовсе не обращали внимания, лишь иногда бросая брезгливые взгляды. Я не умел нравиться людям, может быть, потому, что уже тогда знал о них больше, чем они хотели бы показать. Хотя вполне вероятно, что причина была гораздо проще: моя внешность никак не вязалась с представлением о милом здоровом ребенке. Очень худой, слишком бледный, с мышино-серыми волосами и довольно странным неприятным оттенком желто-карих глаз – я не мог даже надеяться на их внимание. Сейчас моя внешность изменилась, но не могу сказать, что к лучшему. Глаза стали совсем желтыми, будто выцвели, да и волосы побелели так, что я до сих пор теряюсь в догадках, не седина ли это. Худоба никуда не делась, лишь угловатость немного скрыли мышцы, которых не приобретешь ни в одном спортзале. О да, теперь моя внешность привлекает внимание, но совсем не то, которого я бы хотел.
Что ж, отвлечемся от портретных описаний и вернемся к рассказу. В моей группе был мальчик по имени Артем, для меня ничем не примечательный, кроме, разве что, своей непоседливостью. Весь тот день он вертелся около одной женатой пары, буквально шагу не давая им ступить. Я отчетливо ощущал его желание понравиться, сдобренное хорошей порцией наивного детского тщеславия, а подо всем этим трогательную надежду, которую детдомовские дети очень быстро учатся скрывать.
Муж отнесся к мальчику благосклонно. По большому счету, этому тучному, будто бы совершенно округлому человеку, было практически все равно, какого ребенка они возьмут в семью: лишь бы это был мальчик, и лишь бы он был здоров. С беспечностью человека, никогда не имевшего собственных детей, он уже представлял, как будет ходить на рыбалку и за грибами с новоприобретенным сыном. Его жену Артем явно и, на первый взгляд беспричинно, раздражал. Я долго не мог выявить мотив из спутанного клубка ее эмоций, но к концу их посещения, наконец, все понял. Дело было не в поведении Артема, не в его назойливости, а всего лишь в его больших голубых глазах, которые отчетливо напоминали ей бывшего мужа. Это простейшее сходство вызывало бурю негативных эмоций. По всему выходило, что эти люди не возьмут его в семью, и мне было странно, что он этого не видит, что никто этого не видит, кроме меня.
Со стороны, наверно, может показаться, что я читаю мысли? Но нет, это не мысли. Сомневаюсь, что их вообще можно прочесть. Человеческий мозг – это не книга, в которой определенным набором букв отпечатаны наши помыслы. Я читал лишь эмоции и не более того. Если бы та женщина так не ненавидела своего бывшего мужа, я никогда бы не узнал, что она посчитала Артема похожим на него. Лишь сильное чувство позволяет мне определять, что творится у человека в голове. Так что если вы сейчас мысленно загадаете дату, то я, как все обычные люди, не буду иметь ни малейшего представления, что это за число. Но если в тот день, к примеру, у вас родился ребенок, то ....хммм. Я скажу, что это день рождения вашего ребенка, но, опять же, не буду точно знать дату.
Если бы я тогда понимал, что за способности мне достались, то, возможно, сейчас мое положение в жизни оказалось бы более удачным. Если бы я точно знал, чем отличаюсь, и чем мне это отличие грозит, то научился бы скрывать свой дар. Но я был всего лишь ребенком, с которым никто не разговаривает и которому неоткуда получить сведения об окружающем мире.
В тот вечер в нашей спальне Артем, не переставая, хвастался, что скоро его заберут из детского дома. Он говорил так много и так возбужденно, что, в конце концов, это стало меня раздражать. Я поднял голову от книги:
– Они никогда тебя не возьмут к себе, ты не нравишься той женщине, – мой голос прозвучал отчетливо и громко, заставив всех замереть в удивленной тишине. Вряд ли эти дети помнили, когда в последний раз я разговаривал хоть с кем-то из них. Не удивлюсь, если некоторые считали меня немым.
Все сначала посмотрели на меня, с таким выражениями на лицах, словно в спальню вдруг забежала плешивая крыса, а затем на Артема, потому что тот уже кипел от негодования и обиды.
