Кстати, когда я привыкла к телепатии, меня перестал удивлять эффект, который возникал во время этих вечеринок. В гостиной находилось человек двадцать, а то и больше. Они думали друг другу — как люди друг с другом говорят. Но мысли — это все-таки не слова, они не заглушают друг друга, не путаются, как голоса при обычном разговоре. Гул множества мыслей был удивителен, я слышала всех сразу и понимала каждого в отдельности без всякого труда. Это было очень необычно, пока не стало простым, как все на Марсе.
Женщины обсуждали хозяйственные проблемы, здоровье и больше всего беременность моей хозяйки. Беременность была здесь предметом невероятной гордости. Я, мое происхождение, мое присутствие не обсуждались никогда. Но меня не игнорировали, вовсе нет. Если бы я «задумала» с кем-то из гостей, мне бы обязательно ответили. Безупречно вежливо и с готовностью. Но я не делала этого. Никогда. Ни разу.
Как одевались на Марсе мужчины, я уже сказала. Женщины придерживались примерно тех же пуританских взглядов на моду. В доме собирались представители местной буржуазии, но я ни разу не увидела ни на одной женщине украшений. Никаких излишеств, ни кружев, ни перьев, ни мехов. Никаких отделок на платьях. Платья были сшиты по фигуре, не слишком короткие, не очень длинные. И всегда однотонные. Черные, белые или голубые — неизменно однотонные. Тот же принцип соблюдался во всем — никаких узоров. Цвет в чистом виде, и только.
Я как-то спросила хозяйку, есть ли на Марсе живопись? Ни разу, ни в одном доме я не видела картин. Вопрос я задала потому, что подумала — наверное, тут бы имел успех «Черный квадрат» Малевича. Она не поняла. Я объяснила, что на Земле дома украшают произведениями искусства, рассказала о картинах. И все-таки хозяйка не понимала. Я слышала смутный, бесформенный вопрос, который она обратила ко мне, и ощущала свое бессилие. И одиночество. И их превосходство. Потому что живопись, будь она великолепна или низкопробна, им просто не нужна. Так же, как и музыка. Я ни разу не услышала на Марсе ни единой мелодии, кроме песен ветра. Зато имелось что-то вроде книг, хозяин много читал у себя в комнате. Но только это были не книги в нашем понимании, а сконцентрированные мысли. Хозяйка не очень старалась мне объяснить, каков принцип чтения. Думаю, она считала, что я не пойму, ее ответ звучал высокомерно. Но как бы то ни было, я очень сомневаюсь, что эти книги служили для развлечения. Такой вывод я сделала из одного разговора, когда речь невольно зашла о литературе.
Однажды, когда беременность хозяйки уже подходила к концу, она задала мне очередной неожиданный вопрос. Я вообще не думала, что это может ее волновать, но… Она спросила, как земляне представляют себе марсиан?
— Они думают, что вас просто нет, — ответила я.
Мне показалось, что хозяйка обрадовалась. То ли они в самом деле нас боялись, то ли это прозвучало для нее как удачная шутка. Наверное, она расскажет ее подругам, когда гости соберутся на очередную вечеринку. Безмолвную вечеринку — ни музыки, ни смеха. Только вой ветра за стеклами, четкие удары песка в стены дома, симфония множества мыслей. Черные фигуры мужчин, сосредоточенно перекладывающих яркие перья. Хозяйка подумает подругам: «На Земле считают, что нас просто нет». Свежая шуточка, несколько рискованная, поскольку упоминается слово «Земля». И она подумает об этом, когда я отойду подальше. Из деликатности.
Так или иначе я решила быть последовательной, на Марсе этому учишься быстро. И рассказала, что существует род литературы, повествующей о жизни на других планетах. О Марсе написано немало. Я передала ей некоторые подробности из «Марсианских хроник» Брэдбери.
— Он писал, что вы можете произвольно изменять внешность, что в городах у вас стеклянные башни и глубокие каналы, что марсиане смеются серебристым смехом, слушают музыку, вы катаетесь на песчаных кораблях, носите маски, развевающиеся длинные одежды, а дети играют с дрессированными пауками…
Она сосредоточенно слушала, а потом задала вопрос — откуда он все это взял?
— Он это придумал, — ответила я.
— Зачем?
Я попыталась объяснить… С тем же успехом, как и необходимость живописи, музыки, прочих видов искусства. Как напрасно пыталась объяснить земную любовь к украшательству. Нерациональную. Бессмысленную, с точки зрения марсиан.
Вопрос «зачем» так и остался без ответа. Ни одно из объяснений хозяйку не устроило. Думаю, она еще больше укрепилась во мнении, что земляне — неразвитые дикари, которым жизнь не в радость без бусины в носу. И, наверное, была права.
Ее роды приближались, и с ними приближалась моя смерть. Я не сделала ни одной попытки переубедить своих хозяев. Я понимала, что как только они перестанут во мне нуждаться, моя жизнь потеряет для них любую цену. Всякий смысл. А без смысла они ничего не сохраняли. Так же бессмысленно было бы убедить любого человека не выбрасывать обглоданные кости или пустые консервные банки. Или, если выразиться еще точнее, использованную туалетную бумагу. Это было унизительно и страшно, а главное, сопротивляться бесполезно.
Я прожила с ними под одной крышей почти пять месяцев. Ела с ними за одним столом. Присутствовала на их вечеринках. Ходила по тем же улицам, что и они. Я привыкла к ним, почти привязалась, только тогда этого еще не понимала. Зато понимаю теперь, вспоминая, как мы ужинали по вечерам, методично разжевывая печенье, прикладываясь к ледяным коктейлям, глядя в никуда. Очень близко друг от друга и очень далеко. Слышен был только шорох песка, который вечерний ветер часто бросал в оконные стекла, и редкие мысли мужа и жены.
— Как ты себя чувствуешь сегодня?
— Хорошо. — Какая-то помеха и уже яснее: — Немного устала.
— Тебе нужно больше спать.
— Я и так проспала почти весь день. У меня до сих пор ноет спина.
И тогда он опускал бокал и поворачивал голову в ее сторону плавным движением, в котором я различала глубоко похороненную тревогу. И она долго смотрела в его молодое, старое, мертвое, живое лицо. В комнате медленно темнело. Никакого света не зажигали, потому что его не было. Здесь вставали вместе с солнцем и шли спать, когда оно садилось. Никаких развлечений. Ни алкоголя, ни танцев, ни телевизора. Ни косметики, ни бриллиантов, ни секса. И этот пуританский мир, где всего было так мало, уже казался мне идеальным. Высшим. Возможно, марсиане просто подавили меня своим числом. Навязали свой образ жизни, убедили в том, что лучше ничего и быть не может. Теперь для меня страшнее всего была не приближающая смерть, а их презрение. Возможно, они не заслуживали уважения, а просто его мне внушили. Но как тогда объяснить чувство, с которым я теперь вспоминаю эти ужины в пустой столовой, где не было ничего, кроме стола, трех табуретов, нас троих и наших мыслей? Это ностальгия. Чистая, сильная и все еще унизительная для меня. Потому что я не должна вспоминать об этом так. Или же нужно признать, что на Марсе в самом деле существует высшая раса.
