“Хорошо, — говорит Владлен Вилорович, — как и при каких обстоятельствах вы оказались в окружении Владимира Ильича Ленина? И с какой целью? Ну, так Я жду.”
“И совершенно напрасно, как говаривал Владимир Ильич, — отвечаю я, — не дождётесь.”
“Вот вы и стали обвиняемым, — радостно сообщил мне Владлен Вилорович, — поскольку свидетель несёт уголовную ответственность за отказ от дачи показаний.”
“И какую меру пресечения вы мне выбираете?" — спрашиваю я.
В этот момент в ящике стола зазвонил телефон. Владлен Вилорович вытащил из ящика трубку и сказал: “Карташов слушает. Молчит, товарищ генерал. Да, товарищ генерал. Конечно, товарищ генерал. Не беспокойтесь, товарищ генерал”. Затем прячет трубку в стол и обращается снова ко мне:
“Будь моя воля, я без колебаний взял бы вас под стражу и оформил бы задержание. Поскольку человек, которого просил посадить сам товарищ Ленин, безусловно, представляет повышенную опасность для общества. Однако руководство, учитывая ваш преклонный возраст и надеясь на ваше благоразумие, решило дать вам возможность поразмыслить, предоставить вам шанс явки с повинной. А пока идите домой. Мы вас вскоре вызовем.”
“Паспорт-то мой отдайте,” — прошу я, собираясь уходить.
“Паспорт пока останется у нас, — отвечает Владлен Вилорович, — для надёжности.”
— Идиотизм какой-то! — сказал я, когда Василий Лукич замолчал, откинувшись в кресле, — неужели что-либо подобное могло произойти в те времена? Что-то мне не верится.
— Погоди, — ответил Василий Лукич, — происходило и не такое. То, что я рассказал, — это только начало. Вернулся я тогда домой и начал вспоминать, а что же со мной происходило тогда в марте 1941 года. В частности, именно 18 марта. В январе пришёл приказ о ликвидации спецзон, и я стал готовить своих подопечных к этапу. Куда их этапируют, я не знал.
С Ильичём в апреле, 4-го, отметили его семидесятилетие. Он, помню, в газетах зарылся, всё про себя читал и языком цокал от удовольствия. Обнялись мы с ним на прощание. Он даже прослезился: “Прощайте, Василий Лукич. Едва ли придётся снова встретиться”. Я-то тогда не придал значения этим словам, а теперь-то понимаю: знал Ильич, что меня скоро расстреляют, а потому так тепло со мной и прощался.
2— Потом меня откомандировали в распоряжение отдела кадров НКВД, а в феврале наш наркомат разделили на два: на наркомат внутренних дел и на наркомат государственной безопасности. Бардак по началу был страшный, поскольку никто не знал, в каком наркомате находится и кому подчиняется. Наркомом госбезопасности был назначен Всеволод Меркулов — человек интеллигентный, образованный и очень сентиментальный. Волосы тёмно-каштановые, волнистые, как сейчас помню — так волнами и идут со лба на затылок. Красивый был мужчина. Но сентиментальный, как Красная Шапочка. Говорит, например, о поголовном уничтожении врагов народа, а у самого слёзы текут. Оказывается, ему их деток жалко. “Детки, всхлипывает он, в чём виноваты? И где им с таким клеймом жить? Тоже гуманнее расстрелять. Или уморить во младенчестве, чтобы не успели осознать своей преступной сущности. Это важно особенно сейчас, — подчёркивал он, — когда благодаря гению товарища Сталина вот-вот должна осуществиться завещанная нам ещё Ильичём мечта о мировой революции”. И снова плакал. Уж больно ему было жалко, наверное, разных там голландских и французских ребятишек, которым суждено было стать детьми врагов народа.
И вот, вспоминаю я, что вроде именно 18 марта меня Меркулов и вызвал к себе. Ну, такой, казалось бы, незначительный эпизод, что я тогда не обратил на него внимания. А сейчас стал вспоминать, как же всё было? Усадил он меня на стул против себя и, помнится, говорит:
“Как служба, Лукич? Чем сейчас занимаешься?”
Докладываю, что откомандирован в распоряжение управления по кадрам, жду назначения. “Да, да, — кивает своей красивой головой Меркулов, — готовим тебе новое назначение, Василий Лукич. А пока отдыхай. Путёвочку не хочешь куда-нибудь? На недельку или на две?”
“А чего, — думаю, — в зоне своей я уже совсем одичал. Почему и не съездить недельки на две в Крым? Хоть не сезон сейчас, но всё-таки. Соглашаюсь.” Товарищ Меркулов явно обрадовался. Достаёт из ящика конверт заклеенный и говорит:
“Вот, Лукич, путёвка тебе. Отнеси её Ивану Фомичу — коменданту, он всё оформит. И отдыхай на здоровье. Только сам конверт не вскрывай. Иван Фомич этого не любит. Может плохую путёвку выдать.”
Взял я конверт и готовлюсь уходить. А у него вдруг слёзы на глаза навернулись.
“Василий Лукич, — всхлипывает он, — а детки у тебя есть?”
“Нет, — отвечаю, — деток нет.”
“А что так, — удивляется сквозь слёзы товарищ Меркулов, — ты же давно женат?”
“Ну вот так, — развожу я руками, — давно женат, а деток нет.”
“Это даже хорошо, — говорит он, вытирая глаза платком, — что деток у тебя нет. А у меня, видишь — пятеро детей.”
А фотографии всех наркомовских детей в отдельных рамочках стояли у него на столе.
“Пятеро, — снова всхлипывает нарком. — Кто о них позаботится?"
Гляжу — сейчас разрыдается. Но пересилил себя, встал, троекратно меня расцеловал, руку пожал и подтолкнул к дверям: “Иди, Лукич, отдыхай. Ты это заслужил.” Спускаюсь я по лестнице в подвал к Ивану Фомичу. Там у него был кабинет. Нужно было на второй этаж спуститься, а оттуда уже из другого крыла шла вниз железная лестница, наподобие пожарной, но с пролётами. Надо было два пролёта вниз спуститься, а там железная дверь с табличкой “Комендант” и со звонком. Звонишь — тебя пускают.
Иду я по коридору второго этажа, значит, к этой лестнице и вдруг гляжу — навстречу мне шествует собственной персоной сам Серёга Шпигельглаз. В полной форме с двумя ромбиками на петлицах. Я аж попятился, а потому что имел сведенья об аресте Серёги ещё в ноябре 1938 года и о его расстреле. Я даже точно знал дату его расстрела: 12 февраля 1940 года, то есть почти ровно год назад.
Он меня тоже увидел и вроде обрадовался: “Здорово, Лукич! Куда торопишься?”
“К коменданту иду, — отвечаю я, — к Ивану Фомичу. Путёвку надо оформить.” — И показываю конверт.
“Успеется, — говорит товарищ Шпигельглаз, — там опозданий не бывает.”
Берёт у меня конверт, останавливает какого-то сотрудника, что шёл по коридору, и приказывает: “Отнести конверт коменданту. Немедленно!”
“Слушаюсь!” — отвечает тот, берёт конверт и убегает в подвал.
“Следуй за мной, Лукич! — обращается он ко мне. — Вопросов не задавать.”
“Плакал мой отпуск”, — думаю я и покорно иду за Серёгой, недоумевая, как же ему удалось открутиться от вышака? Да ещё при этом получить второй ромб на петлицы?
