Солнце заходило за островок, на котором когда–то стоял маяк. В этот миг Филипп очнулся от своих грез. По привычке он позвал Лаэрта, но не услышал ответа и решил, что тот, должно быть, спит или куда–то ушел. Влажная тишина окутывала квартиру, тишина, от которой хотелось выть, хотелось кричать. Филипп обошел комнаты, отворачиваясь от окон, сквозь черноту которых все же просачивались редкие солнечные лучи; каждый шаг стоил ему неимоверных усилий. В гостиной он задержался перед зеркалом, о чем–то напоминавшем ему. Зеркало было пустое и мертвое; в глубине его ничто не отражалось. Филипп протянул руку и с любопытством потрогал холодную, гладкую поверхность. Зеркальная гладь прояснилась и сложилась в строгое лицо. Непрозрачные глаза смотрели прямо на Филиппа.
– А, это ты, – проговорил юноша, словно вспомнив.
– Я, – ответило зеркало.
Филипп взмахнул рукой; жест вышел беспомощный и неловкий.
– Лаэрт куда–то запропастился, – сказал он, – ты не знаешь, куда?
– Он ушел, – печально ответило зеркало.
– Я знаю, – отозвался Филипп. – И вовсе незачем говорить мне об этом. Даже моя тень и та мне перечит.
– Что ты хочешь? – устало спросило зеркало. – Я предупреждало тебя.
– Я не просил об этом, – возразил Филипп и жалобно добавил: – Скажи, где мне найти ее?
– Ты безумец, – горько промолвило зеркало. – Ты будешь страдать.
Филипп выпрямился; глаза его сверкали.
– Откуда ты знаешь? Ведь тебе никогда не бывает больно. Ты не знаешь, что такое отчаяние, ты не ведаешь безысходности. Ты никого не любишь!
– Я привязано к тебе, – сухо напомнило зеркало. – Я знаю твою судьбу, Филипп.
– Будь ты проклято! – крикнул Филипп и, подхватив первое, что попалось ему под руку, швырнул им в лицо, полное укоризны. Мягкий звон разнесся по комнате, зеркало треснуло звездами и медленно стало вытекать из рамы, серебристой лужицей расплываясь на полу. Филипп дрожал всем телом. Половина лица еще оставалась в раме; из единственного глаза текли слезы. Оно еще пыталось говорить, но рот уже не повиновался ему. Последнее, что расслышал Филипп, было:
– Ищи ветер в поле, ищи цветок среди цветов…
Потом осколок зеркала треснул пополам и стал оплывать, как свеча. Филипп сполз по стене на пол и смотрел, как серебристая лужица застывает, приобретая очертания лица не то Матильды, не то Ады; но он хотел, чтобы это была Ада. Так он сидел долго. Солнце зашло и взошло, зеркальная лужа затвердела. Из щелей выползли автоматические полотеры и тщетно пытались соскрести ее, потому что она нарушала их представление о гармонии. Громкий звонок огласил квартиру.
– Филипп, к нам посетители, – прозвенел голос центрального компьютера.
– Меня нет дома, – сказал Филипп, после того как компьютер три или четыре раза повторил свой запрос. – Никого не впускай.
– Невозможно, кодекс Дромадура, – проверещала дверь. – Представители власти, ублажать, оказывать содействие.
Фаэтон вскочил на ноги, но было уже поздно. Два дюжих молодца–мышкетера с аршинными усами стояли перед ним, загораживая путь к отступлению. Филипп оправился, сколько это было возможно в данной ситуации, и смело взглянул на них.
– Я полагаю, вы пришли…
– Смотри–ка! – прыснул первый мышкетер. – Он полагает!
– Я могу узнать, в чем дело? – спросил Филипп.
– Можешь, голубчик, – со вздохом подтвердил второй мышкетер. Он вынул из нагрудного кармана свиток толщиной в китайскую стену и развернул его, отчего нижняя часть рулона скатилась к его ногам. – Филипп Фаэтон?
– Он самый.
– Арестован, – заключил мышкетер и стал скатывать свиток обратно.
– За что?
– Это ты сам должен знать лучше нас.
– А все–таки?
– За переход улицы в неположенном месте и за государственную измену, содействие в побеге мутанту, убийство с отягчающими обстоятельствами и так далее и тому подобное, – уточнил мышкетер со свитком. – Если мало, добавим пререкания с представителями власти.
– Это мы, – вставил мышкетер без свитка.
– Он уже понял, – сказал первый мышкетер и для пущей верности саданул Филиппу под дых. – Будешь шелковым?
– Это значит – вести себя хорошо и не рыпаться, – снова влез мышкетер без свитка.
Филипп не мог вымолвить ни слова.
– Готов, – сказал мышкетер со свитком. – В машину его.
– Я ни в чем не виноват, – упрямо сказал Филипп и получил второй удар.
– А теперь – готов, – сказал мышкетер без свитка, защелкивая на нем наручники. – Пошли.
Филипп повиновался. Он шел впереди, и мышкетеры подгоняли его пинками. Он падал, поднимался и снова падал. На ступеньках, ведущих на улицу, мышкетер со свитком подставил ему ножку, а тот, что без свитка, – толкнул в спину. Филипп скатился по ступенькам. Первое, что он увидел, сидя на асфальте, были изящные бриджи, заправленные в лакированные сапоги. Филипп поднял глаза. За бриджами начинался камзольный пиджак лимонного цвета, а над пиджаком возвышалась голова, отдаленно напоминавшая пончиковую. В левой руке Пончик держал золотую трость с набалдашником из цельного рубина и постукивал ею по своим сапожкам. На трости было выгравировано: «Любимому служащему от любимого начальника». Словом, Пончик выглядел настоящим денди. Филипп поднялся, чувствуя мышкетеров за своей спиной.
– Здравствуй, – сказал он. – Вот, я…
Он поднял руки с наручниками, желая объяснить. Пончик вскинул брови, выражая неподдельное изумление.
– Мы знакомы? – учтиво спросил он.
Бедного Филиппа словно холодом обдало.
– Да, – сказал он. – Как твои дела? Все режется девятый зуб мудрости?
– Не понимаю, о чем это вы, – отозвался денди, похожий на Пончика. – Мудрости у меня и так, слава богу, хватает, а если ваши слова шутка, то она весьма неуместна.
– Я не шучу, – упорствовал Филипп, – и если я вспомнил об этом дурацком зубе, так только потому, что ты мне все уши им прожужжал.
– Я, сударь, вообще вижу вас впервые – и если вы пьяны, то я полагаю, эти господа не замедлят определить вас куда следует.
– Я не пьян, – сказал Филипп, – нет! А помнишь, как ты прыгал с этого самого дома, как я бросился вниз и удержал тебя? Помнишь?
– Я? Прыгал? – с расстановкой переспросил Пончик, играя тросточкой. – Вы в своем уме, любезный? Ведь эдак можно ненароком поцарапать асфальт и нанести урон государственной собственности. А государственная собственность…
– Я все понял! – прервал его Филипп. – Не надо больше ничего говорить.
– Заприте его покрепче, – сказал Пончик вполголоса мышкетерам, отдававшим честь любимому сотруднику.
