Филипп позволил втолкнуть себя в арестантское отделение мышкетерского истребителя. Он слышал, как мышкетеры хлопают дверцами и смеются. Гнев душил его, поднимаясь волнами, как море. Сердце молотом отдавало в висках. Машину трясло и заносило на поворотах, и Филиппа то и дело отбрасывало к стене. Кто–то робко чихнул возле него.
– Простите, – извинился голос, но не удержался и снова чихнул.
– Кто здесь? – спросил Филипп.
Ответом ему был новый чих. Филипп протянул руку и наткнулся на что–то твердое и круглое, как мяч.
– Это я, – сказал голос.
– «Я» – это кто? – спросил Филипп, теряясь.
– Если сами не знаете, к чему спрашивать меня? – возразил голос обиженно. – Я–то уж точно не знаю, кто вы. Чихи!
– Нет, кто вы? Но неизвестный только чихал, не переставая.
– Будьте здоровы!
– Спасибо, – сказал голос из темноты. – Сейчас будет поворот, держитесь!
Филипп не удержался и врезался в стену. Мяч упал на него. Филипп снял его с себя и, к своему ужасу, убедился, что это голова. Он выронил собеседника и забился в угол.
– Я бы попросила вас не ронять меня, – сухо сказала голова из темноты.
– Извините, – смешался Филипп.
– Ничего, – смягчилась голова.
– А где же все остальное? – робко поинтересовался Филипп. Голова чихнула и задумалась.
– Вы имеете в виду, где мое тело? Увы! Нас подло разлучили. Его увели для установления личности, а меня растяпы–мышкетеры забыли здесь. Чихи!
– Это, должно быть, ужасно, – искренне сказал Филипп.
– Не так ужасно, как вы думаете, – возразила голова. – Оно всегда было немного грубовато. Вечно поправляло мои волосы, трогало за нос да еще постоянно пускало пыль в глаза. Пусть теперь помучается без меня, так ему и надо. Чихи! Кстати, мне почему–то кажется, что я где–то слышала ваш голос.
Филипп поежился. Он тоже узнал в ней голову человека, который спрашивал у него дорогу. Его снова ударило о стенку.
– Повернули налево, – промолвила голова, – значит, везут в тюрьму.
Филипп вздрогнул:
– Но… я не хочу в тюрьму.
– Ничего не попишешь, – назидательно изрекла голова. – До свидания! Увидите мое тело, передайте, что я его забыла. И пусть не пишет мне писем! Я должна, наконец, позаботиться о себе!
– А я не могу ее забыть… – прошептал Филипп.
– Что? – спросила голова.
Машина стояла на месте; очевидно, они попали в воздушную пробку. Время текло. Филипп собрался с силами.
– Ищи цветок среди цветов, – прошептал он и с размаху ударил наручниками по дверцам машины.
– Куда это вы? – кисло спросила голова.
– Молчи! – прошептал Филипп и ударил снова.
– Сумасшедший, – заявила голова, пожимая плечами (которых у нее не было).
Машина качнулась. Филипп ударил последний раз; дверцы распахнулись, и он выпал. Он падал, и ветер омывал его тело. Вверху взвыли сирены. «Ада», – сказал он про себя – и полетел. В машине мышкетер со свитком яростно ругался, а компьютер отчитывал его за нецензурные выражения, которые мог записать черный ящик. Мышкетер без свитка высунул голову в окно, но ничего не увидел. Филипп летел.
Все мы видим сны. Матильде снилась ночь, теплая и ясная, под сводами зимнего зала в доме ее отца. Зимним зал назывался потому, что потолок, стены, пол и украшавшие его статуи были сделаны из разноцветного льда, сквозь который были продернуты нити электрического освещения. Лед мерцал и искрился, источая мягкий рассеянный свет, и отблески его танцевали в выбеленных волосах девушки, зажигая в ее глазах невысказанные мысли, мечты и улыбки.
А может быть, все было наоборот: ночь грезила, ночь ворожила, и снилась ей девушка с печальными глазами в сверкающем великолепии фантастического зала, по которому проплывали льдины и айсберги размером чуть больше человеческого роста. Матильда любила эту комнату; она сама придумала ее для Филиппа, который пообещал ей в обмен замок, какого не было и не будет ни у кого на свете. Тогда она сделала вид, что поверила ему, но в глубине души отлично сознавала, что все замки уже построены и, следовательно, незачем и беспокоиться. Впрочем, Филипп всегда был мечтателем, и ей так и не удалось его переубедить. Филипп… На миг он предстал перед ней как живой и внезапно преобразился в Сутягина, сидевшего тут же и смотревшего на нее со странным обожанием, которого Матильда не понимала. Она отвернулась и дала себе зарок больше не думать о Филиппе.
Ровена вздохнула и отпихнула айсберг, подплывший к ней слишком близко. Ровена была недовольна: первый раз она надела платье с фижмами и капюшоном, и никто еще не сказал ей, как она хороша в нем. Глянув на Сутягина, она не удержалась и фыркнула. Этот, как девушка окрестила его про себя, вечный воздыхатель ее лучшей подруги, выглядел просто смехотворно. Впрочем, обрати он внимание на нее, Ровену, Серж наверняка стал бы молодцом. По мнению Ровены, ему не оставалось ничего другого, учитывая, что бедная Матильда так подурнела в последнее время. Все в один голос твердили, что она бросила Филиппа и хорошо сделала. Ровена находила подобное единодушие подозрительным. Она скорее склонна была думать, что именно Филипп бросил эту надутую каракатицу, ее лучшую подругу. Разумеется, Ровена считала, что он поступил как нельзя более уместно. Матильда ничем не заслуживала подобного внимания с его стороны. Но вот она, Ровена…
– И представляешь, все–таки рассыпалась! Надо же было случиться такому именно за кулисами, когда она уже откланялась! Зрители рыдали, когда узнали. Они–то думали, что увидят, как она загнется во время танца, а она всех обманула, всех! Хозяин заведения рвал на себе волосы, – трещала Ровена, повествуя о трагическом конце танцующей мумии, взбудоражившем общественность не менее, чем объявление нового похода против цветов, которые будто бы посеяли в Городе неведомую заразу.
– Значит, она умерла? – спросила Матильда, чертя что–то пальцем на ледяном подлокотнике кресла.
Ровену рассердило невнимание к ее рассказу.
– Да она давным–давно умерла! Просто ее… э–э… воскресили, чтобы она танцевала. Но неудачно.
– По–моему, это ужасно, – заметил Сутягин.
– Почему? Очень забавно, – отозвалась Матильда устало.
Ровена пожала плечами и замолчала. Матильда украдкой взглянула на друзей. Тишина угнетала ее, как угнетали их жалость и презрение; но, если бы она могла выбирать, она бы предпочла презрение жалости – из упрямства или, быть может, гордости.
– Отчего вы такой мрачный? – спросила она Сутягина.
– Я пытаюсь быть веселым.
