Лев Аскеров - Приговоренные

Казнили их перед всем воинством, в присутствии Аттилы и вновь назначенных им военачальников. Выехав на пригорок, чтобы все видели его, Аттила произнес краткую речь:

— Воины! Мои верные волки! Я знал, что не вы виновны в происшедшем.

Одобрительный гул прошелся по рядам отощавших и от того еще более грозно выглядевших гуннов. Царь властно поднял руку, призывая к тишине. И покорное воинство затихло.

— Вы терпеливы! Вы выносливы и храбры. И никто из вас не посмеет поднять меч на брата своего. Никто из вас не посмеет даже недобрым взглядом осудить действия вождей своих. Сделавшему такое — смерть всему колену его. Славному племени гуннов не нужно непокорное семя. Судить могу только я — ваш царь. А я не терплю ослушаний и ненавижу несправедливость…

«Слава царю!»… «Слава Великому Аттиле!»… «Слава сыну Железной скалы и Огня небесного!»…

Аттила снова махнул рукой и воины снова онемели, превратившись в слух и зрение.

— Но я остался недоволен вами. Как вы, имеющие мечи и луки с полными колчанами стрел, могли оставаться голодными? У вас под носом обильная добыча. Идите и берите!.. Скоро, очень скоро мы все устремимся туда… Или вы такие же жалкие трусы, как эти!

Аттила плетью показал на сбившихся в кучку осужденных гуннов.

— Вон тот, их предводитель, повел с собой сто моих воинов. А вернул всего восемнадцать.

Царь выдержал паузу, а затем громовым голосом, глядя в сторону обреченных, с надрывом прокричал:

— Где мои братья, поганый шакал?! Где мои отважные воины?!.. Ты их всех там положил, а сам с кучкой жалких сморчков прибежал ко мне под крыло. Что там, у врагов наших, подумают обо мне, о Великом Аттиле? Что подумают о моих бесстрашных волках?… Они скажут, что у нас заячьи сердца!.. Может это так и есть?! — обратился он к обступившей место казни массе.

«Нет!»… «Это не так!»… «Не так это!» — завопили гунны.

Перекрывая ласкающие его слух возгласы, Аттила крикнул:

— Но ты, жалкий трус, поднял моих волков против своих же братьев. Ты со своими шакалами убивал покрывших себя славой в битвах и никогда не возвращавшихся без победы моих военачальников. Ты и эти глупцы подняли руку на меня. Вы плюнули на славу гуннов!..

«Смерть трусам!.. Смерть!» — взорвалось дикими криками поле.

Аттиле это было и надо. И он съехал с бугра, чтобы не видеть, как гунны сворой бешеных псов, накинуться и в куски разорвут осужденных. Казнили и те, кто были главными виновниками смуты. Аттила знал об этом. Ему нужно было накормить обозленную волчью стаю, успокоить ее и поднять боевой дух. И знал царь, что сейчас, когда ему до главного лагеря оставалось полдня перехода, их тоже умертвят.

Солнце встало в зенит. Люди и кони порядком подустали. И, как не хотелось Аттиле, он все-таки, скрепя сердце, велел встать биваком. Раскинув на траву попону он готов был уже растянуться и немного подремать, как его отвлек шум. В его сторону скакала кавалькада всадников. Это был выдвинутый вперед дозор, а среди них человек, остававшийся в главном лагере.

«Гонец», — догадался Аттила.

Упав на колени, гонец сказал:

— Мой повелитель, я от Дагригиллы.

— Что случилось?! Ну?! — потребовал Аттила.

— Царица умирает.

В первую минуту он подумал, что эту весть ему принесли из далеких родных степей. За тридцать дней пути, пока шло известие, подумал Аттила, она уже отошла. Потому Дагригилла снарядил ему гонца.

— Ничего не поделаешь, — равнодушно сказал Аттила.

Гонец поднял голову. В его глазах царь прочел недоумение и растерянность.

— Умирает царица Лепеста, — уточнил посланник.

Сграбастав дюжего молодца с земли, царь, глядя ему в лицо, прокричал:

— Повтори!

— Умирает царица Лепеста. Ее, как велел передать Дагригилла, отравили.

И Аттила уже не помнил, как запрыгнул на коня. И не помнил сколько гнал его, пока тот не свалился замертво, прямо под ним. Согнав с лошади кого-то из подъехавщих всадников, он снова гнал и гнал вперед. Ближе к вечеру он потерял и этого жеребца. И уже бежал, пока не увидел первые костры своего войска. И на него, бегущего выехал дозор. Окружив, они не давали ему прохода. На его окрик: «Я царь ваш! Я — Аттила!» — дозорные рассмеялись.

Их было четверо. И они поплатились за свое неверие. Вскочив на коня одного из поверженных дозорных, он во весь опор погнал его к замку. У костров поднялся переполох, потому что двое из оставшихся в живых и погнавшиеся за ним подняли невообразимый шум. Но у первого же костра старые вояки во всаднике с обнаженным окровавленным мечом узнали своего повелителя.

«Великий Аттила!»… — пробежало волной по воинству.

И дорога была свободна.

Навстречу выбежал начальник стражи.

— Что случилось? — спросил Аттила.

— Пища была отравлена, — ответил тот.

— Кто? — коротко бросил Аттила.

Начальник стражи пожал плечами.

— Если до утра не найдешь тебе нечем будет пожимать. Отрублю их вместе с головой.

У дверей в ее комнату он столкнулся с Дагригиллой.

— Вон! — взревел царь.

В комнате стоял полумрак. Аттила не видел ни ее плачущего отца, ни ее брата, ни лекаря, готовящего какое-то питье, ни наставницу со вспухшими глазами. Первое, что бросилось ему в глаза, так это светящееся неестественной белизной лицо Лепесты. И видел как пробежала судорога, скручивая ее маленькое тело. И из обескровленных, холодеющих губ вырвался стон.

— Лепеста, — склонившись к ней позвал Аттила.

И она открыла глаза. Вымучив улыбку, Лепеста прошептала:

— Милый… Дождалась…

И взгляд ее остановился. И гладь озер подернулась голубым ледком предзимья. И на запорошенном немочью лице ее застыла скупая улыбка ушедшей в небытие роскошной осени.

— Отмучилась, — бесстрасно, по-будничному, как о чем-то пустом и не стоящем внимания вполголоса произнес лекарь.

Оттесняя царя, он полез закрывать ей глаза, но обрушившийся страшной силы удар выбросил его из комнаты. Лишь слышен был вскрик распахнувшейся двери и глухой стук об пол бесчувственного тела.

Аттила, подняв Лепесту на руки, сел с ней на кровать и зарывшись головой ей в грудь шептал только одно:

— Девочка моя… Девочка…

Нет, Аттила не плакал. Аттила плакать не умел. Хотелось, а не мог. И как хотелось. Hа весь мир… Если бы не отец Лепесты, он наверное так бы с ней просидел бы до утра.

— Царь, она холодеет, — коснувшись руки дочери заметил он.

Аттила поднял голову. И присутствующие обомлели. Сквозь черные как смоль волосы проступила седина.

— Возьми, отец, свое дитя… Мою жену… Не уберег я ее. Прости… И проси, что хочешь.